Невернесс

Должно быть, для голых людей, усеивающих дюны, я представлял собой очень странное зрелище в своих черных сапогах и камелайке. За время путешествия у меня отросла борода, и я немного сбавил в весе из-за недостатка упражнений. Я поклонился присутствующим, и мускулы спины задрожали от напряжения. Само собой, я попросил разрешения поговорить с правителем планеты, но у них его не было — равно как мастеров, сэнсеев, матриархинь, королей, протекторов или иных лиц, которые регулировали бы их повседневную деятельность. Жители планеты были анархистами. После я узнал, что они, возможно, являются потомками хибакуся, бежавших много веков назад от иерархического ига Японских Миров. Но о путешествии через Твердь у них сохранились лишь самые смутные воспоминания. Никто не мог сказать мне, как они когда-то провели свои лайнеры сквозь окна мультиплекса, потому что никто этого не помнил. И никого это не интересовало. Они утратили это благороднейшее из всех искусств и большинство других искусств тоже. Несколько сот тысяч обитателей планеты были варварами, которые заполняли свои долгие дни тем, что ели, плавали, совокуплялись и жарились дочерна под палящими лучами красного солнца. Общество Камилюзы принадлежало к тем застойным утопиям, где роботы делают всю работу за человека, а также производят новых роботов. Хуже того — эти люди запрограммировали свои компьютеры на управление роботами, а самое худшее — позволили компьютерам думать за них. Я провел там пять их сточасовых суток и ни разу не встретил мужчины или женщины, размышляющих о происхождении жизни или о том, куда она движется. (Хотя многие дети обладали естественным любопытством, которому вскоре суждено было увянуть.) Примечательно, что никто из них — кроме разве что компьютеров — не осознавал, что Камилюза находится внутри мозга богини. Нижеследующую беседу я привожу потому, что она характерна для всех остальных, которые я вел в те удушливо жаркие дни и ночи.

Однажды вечером, на веранде одной из вилл, построенных на прибрежных дюнах, я сидел на плюшевом стуле напротив старой женщины по имени Такара. Я овладел новозападным японским диалектом достаточно, чтобы на нем разговаривать. Она была крошечной, сморщенной старушкой с редкими прядями волос на голом черепе. Как и все на планете, она ходила голой. Когда я спросил ее, почему никто здесь не интересуется замечательной конструкцией моего корабля, она сказала:

— Наши компьютеры смогут сконструировать легкий корабль, если мы захотим.

— Но смогут ли они подготовить пилотов?

— Наверное. — Она попробовала голубой напиток, который принес ей один из домашних роботов. — Но зачем это нужно — готовить пилотов?

— Чтобы летать среди звезд. Есть чудеса, которые только пилоты…

— Ну, не думаю. Все звезды похожи одна на другую, разве нет? Они дают нам свое тепло — разве этого не достаточно? Притом ты сам признаешь, что такие путешествия опасны.

— Жить вечно все равно невозможно.

— Хай, зато возможно жить долго. Вот я, скажем, прожила… — Тут она обратилась к одному из встроенных в веранду компьютеров. Он ответил ей, и она сказала: — Я прожила пятьсот ваших невернесских лет. За это время я была молодой… — она снова справилась у компьютера, — была молодой десять раз. Молодость — это чудесно. Быть может, я повторю это еще раз десять, но только в том случае, если буду избегать опасностей. Плавать в море и без того опасно, и я больше этого не делаю, хотя роботы и отпугивают акул. Мало ли — вдруг судорога случится. Известно, что с годами опасности возрастают. Есть такое слово… как его? — Компьютер подсказал ей слово, и она продолжила: — Если я могу когда-нибудь умереть, то эта вероятность возрастает с каждым годом. Она умножается. Самый маленький риск со временем становится все рискованнее, и однажды, даже при самом минимальном риске, смерть все-таки настанет. Вот почему я никогда не выхожу со своей виллы. Когда-то я любила плавать, но мой четырнадцатый муж погиб оттого, что птица сбросила ему на голову большую раковину. Ашира — красивый был мужчина — брил себе голову, и птица, как видно, приняла ее за камень. Раковина проломила ему череп, и он умер.

Она взглянула на звездное небо, очевидно, высматривая там опасных птиц. Потом показала на автоматические лазеры, расставленные по всей веранде, и добавила:

— Но птицы мне больше не страшны.

Все, что она сказала, разумеется, было правдой. Жизнь — опасная штука. Согласно закону невезения, почти никто из пилотов — да и других членов нашего Ордена — не доживет до возраста Соли. Понятно, почему более молодые пилоты зовут его Соли-Счастливчик.

— Да, эта вселенная опасна, — сказал я, — и загадочна. Но есть в ней красота… вы сами признаете, что цените прекрасное.

— Что ты понимаешь под словом «прекрасное»? — Она положила руку между грудей, коричневых и сморщенных, как кожаные мешочки, понюхала воздух с моей стороны и дернула своим крохотным носом. Ей явно не нравился запах моей пропотевшей шерстяной камелайки. Она держала себя так, будто варваром был я, а не она, и это меня раздражало.