Неверный муж моей подруги, часть 2

Он дернул застежку вниз моих узких джинсов, и молния не выдержала его напора, разъехалась, позволяя содрать их до колен, развернуть меня задом и нагнуть, задирая пальто на спину. Не дав ни секунды на то, чтобы подготовиться к его атаке, он вонзился в меня с размаху, сразу входя на полную длину и заставляя качнуться вперед, чтобы упереться ладонями в бетонный забор. Тот был холодный и шершавый, и с каждым бешеным толчком внутрь меня бетон царапал кожу на ладонях так, что вскоре она начала гореть. Как и я.

Как и я.

Герман трахал меня с невыносимой, яростной любовью-ненавистью, то притягивая за волосы, чтобы жестко впиться губами в губы, то отталкивая и оставляя на оголенной на холоде заднице звенящие отпечатки ладоней. Жгучая горячая боль от них расходилась по всему телу, обостряя чувства. Бешеные размашистые точки во мне вытряхивали все внутренности, перемешивали их, подстраивая под него одного, под его удовольствие.

Мне было больно, остро, сладко, жарко — и прекрасно до головокружения.

Я запрокинула голову к освещенным оранжевыми фонарями голым ветвям деревьев, ощутила, как все внутри скручивается, выжимая из меня жгучие капли удовольствия, и заскулила-завыла в ладонь Германа, мгновенно закрывшую мой рот.

Он последний раз с размаху вошел во всю длину и я почувствовала как глубоко-глубоко внутри стало очень горячо.

По дороге на парковку я старалась не смотреть в глаза людям, попадающимся нам навстречу и судорожно прикрывала полой пальто разошедшуюся молнию на джинсах.

Герман усадил меня в уже прогретую машину, достал из бардачка салфетки, помог снять сапоги и, перекинув мои ноги себе на колени, принялся отчищать грязь с джинсов.

— Не надо, — попыталась я возразить. — Все равно выкидывать.

— А дома что скажешь?

— Скажу — упала. И молния тоже от этого разошлась.

Он вздохнул, откладывая салфетки, но ноги убрать не позволил. Нежно обнял длинными пальцами лодыжки и поглаживал их теми же трогательными движениями, какими ласкал мою ладошку в кинотеатре.

После жестокого секса, от которого у меня внутри все болело, а потекшую тушь пришлось стирать рукавами свитера, эта забота грозила довести до слез. До совсем других слез.

Так было всегда.

В нас жило перепутанное время. Все уровни отношений и состояния проживались одновременно, сменяясь в хаотической пляске. Робость первых поцелуев, бешеный безумный секс, холод ненависти и раздражения, терпеливая нежность, пресыщенная извращенность, теплое присутствие рядом проживших всю жизнь вместе стариков — мы могли пережить их все за полчаса или надолго зависнуть в каком-нибудь одном.

Мой бог, мой черт, мой ангел ада…

— Гер… — начала я.

Сегодня он не гнал. Ехал спокойно, включив тихую музыку и приоткрыв окна, чтобы из машины выдуло запах распутства, которым от нас несло просто неприлично. Теплый влажный ветер из приоткрытого окна трепал волосы, и я глотала аромат прелой земли снаружи вперемешку с терпким ароматом розмарина, исходящим от Германа.

Осколки ледяного кокона, в котором он жил до нынешней зимы, окончательно растворились в этом ветре, и перед нами открылась черная глубина.

— Не надо, не говори, — быстро отозвался он, не поворачиваясь ко мне и напряженно глядя в несущуюся навстречу ночь большого города.

Но пальцы, все еще ласкавшие мою лодыжку, сжали ее чуть сильнее.

А потом расслабились.

Мы уже нырнули в эту глубину, и возврата не было.

Тогда. Вы ведь давно женаты?

Тогда. Вы ведь давно женаты?

Хаос наших отношений путал не только нас самих.

Окружающих он тоже вводил в заблуждение. Люди судили о нас по своему опыту — и, как правило, ошибались.

Или нет…

Или они были правы на каком-то более высоком уровне?

— Вы ведь давно женаты? — вдруг спросил благообразный дедулька, похожий на Санта-Клауса, сидевший напротив в купе поезда. — Лет двадцать… Да как бы не больше!

— Почему вы так думаете? — удивилась я, оглядываясь на Германа.

Все было, как всегда.

Он не носит кольцо — я ношу.

Он сидит, уткнувшись в планшет со страшными графиками — я только что вернулась из вагона-ресторана и поставила перед ним стаканчик с «эрл греем».

Он, не отрывая глаз от экрана, поймал мое запястье и поцеловал, а потом отодвинулся, пропуская меня на место у окна. Я поправила занавеску, чтобы солнце не было ему в глаза.

— Привычные движения, — пояснил дедулька. — Въевшаяся забота. Вы как будто танцуете хорошо выученный, до последнего движения отточенный танец давней любви друг к другу.

Мы с Германом переглянулись. Я — в панике. Он — слегка приподняв бровь, мол, ну кого ты слушаешь, мало ли фантазеров на свете?

— Вот! Вот! Я об этом! — дедулька аж подпрыгнул на своем сиденье. — Я такие вещи вижу, я пятьдесят с лишним лет тружусь режиссером в театре! Все ваши жесты, взгляды — вот вы сейчас поговорили одними глазами, но так ясно, что я мог бы озвучить ваш диалог!

Пальцы Германа едва коснулись тыльной стороны моей руки — под прикрытием столика, чтобы проницательный дедушка не считал еще и этот разговор. Смотреть друг на друга мы больше не рисковали. Жест означал — просто согласись с ним, нам не нужно лишнее внимание.