Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и ее жестокосердной бабушке

– Меня зовут Улисс, – сказал он. И, протянув украденные банкноты, добавил: – Вот они, деньги.

Эрендира оперлась обеими руками о кровать и, приблизив свое лицо к лицу Улисса, заговорила так, словно затеяла с ним веселую ребячью игру.

– Ишь какой! Встань-ка в очередь, – сказала.

– Я всю ночь простоял, – сказал он.

– А-а… Значит, жди до утра, – сказала девочка. – Мне знаешь как больно! Будто все почки отбиты…

В эту минуту во сне заговорила бабка.

– Вот уже двадцать лет, как не было дождя, – забормотала, – а тогда была такая страшная гроза, что ливень смешался с морской водой, и наутро, когда мы проснулись, в доме было полно рыб и ракушек, и твой дед, Амадис, царство ему небесное, своими глазами видел, как по воздуху проплыл светящийся спрут.

Улисс сразу спрятался за спинку кровати. Но Эрендира улыбнулась лукаво.

– Да не бойсь, – сказала. – Бабушка во сне говорит что ни попадя, но она не проснется, даже если земля дрогнет.

Улисс снова вырос из-за кровати. Эрендира, посмотрев на него с веселой ласковой улыбкой, быстро убрала с циновки несвежую простыню.

– Ну-ка, – сказала, – помоги мне сменить постель.

Улисс смело вышел из-за кровати и взял простыню за оба конца. Простыня была куда шире циновки, и Эрендире с Улиссом не сразу удалось сложить ее. Занимаясь простыней, они каждый раз приближались друг к другу.

– Мне до смерти хотелось тебя увидеть, – сказал он. – Кругом говорят, что ты невиданная красавица, и это – правда!

– Но я скоро умру, – сказала девочка.

– Моя мама говорит, что те, кто умрет в пустыне, попадут в море, а не на небеса, – сказал Улисс.

Эрендира свернула грязную простыню и положила чистую, выглаженную.

– А я не знаю, какое оно, море…

– Оно как пустыня, но из воды, – сказал Улисс.

– Значит, там нельзя ходить?

– Мой папа знал одного человека, который ходил по воде, – сказал Улисс, – но это было давным-давно.

Эрендира слушала как зачарованная, хотя ее клонило в сон.

– Приходи рано утром и будешь первым, – сказала.

– Мы с отцом уезжаем на рассвете, – сказал Улисс.

– И больше не вернетесь?

– Кто знает, когда, – ответил юноша. – Мы тут совсем случайно, потому что сбились с дороги на границу.

Эрендира задумчиво глянула на спящую бабушку.

– Ладно, – сказала, – давай деньги.

Улисс протянул ей все бумажки. Эрендира сразу легла на постель, но Улисс не тронулся с места. В самую ответственную минуту он оробел и не мог унять дрожь.

Эрендира потянула его за руку, но тут поняла, что с ним случилось. Ей хорошо был знаком этот страх.

– Ты в первый раз? – спросила.

Улисс не ответил, лишь улыбнулся потерянно и виновато.

– Дыши глубже, – сказала Эрендира. – Такое бывает поначалу, а потом хоть бы что.

Она уложила его рядом и, раздевая, успокаивала, как ребенка.

– А звать тебя как?

– Улисс.

– Не наше имя, вроде как у гринго…

– Нет, как у одного мореплавателя.

Сняв с Улисса рубашку, Эрендира покрыла его грудь быстрыми поцелуями и принюхалась к коже.

– Ты будто из золота, – удивилась. – А пахнешь какими-то цветами.

– Нет, наверно, апельсинами, – сказал Улисс и, сразу успокоившись, улыбнулся загадочно. – Птицы – это для отвода глаз, – добавил, – а на самом деле мы контрабандой возим через границу апельсины.

– Разве апельсины – контрабанда?

– Наши – да! – сказал Улисс. – За каждый платят пятьдесят тысяч песо.

Эрендира впервые рассмеялась за такое долгое время.

– Что мне больше всего нравится в тебе, – сказала, – это как ты всерьез рассказываешь такие небылицы.

Она вдруг оживилась, сделалась разговорчивой, будто этот невинный юноша враз сумел изменить не только ее настроение, но и склад характера.

Бабушка, в самой близи от роковой встречи, по-прежнему говорила во сне.

– И вот в первых числах марта тебя принесли домой, – бормотала, – ты походила на ящерку, завернутую в пеленки. Амадис, твой отец, еще молодой и красивый, так ликовал в тот день, что велел нагрузить цветами двадцать телег. Он ехал по улицам, крича от радости и разбрасывая эти цветы, отчего весь городок стал золотистым, как море.

Старуха бредила с неослабной страстью несколько часов кряду. Но Улисс ничего не слышал, потому что Эрендира любила его так горячо, так искренне, что потом стала любить за полцены, а потом до самого рассвета – даром.

Миссионеры, подняв распятия, встали плечом к плечу посреди пустыни. Ветер, такой же свирепый, как ветер Несчастья, трепал их холщовые монашеские одеяния, их клочковатые бороды и грозился сбить с ног. За ними высилась монастырская обитель в колониальном стиле с маленькой колокольней, выступавшей за суровыми оштукатуренными стенами.

Самый молодой миссионер, их глава, указал перстом на глубокую трещину в затвердевшей глине:

– Эту черту не переступать!

Четыре индейца, что несли бабку в дощатом паланкине, сразу остановились.

Старухе было уже невмоготу сидеть на неудобной скамье, ее замучили зной, пыль и липкий пот, но в лице оставалась все та же природная гордость. Эрендира шла рядом. За паланкином следовали гуськом восемь индейцев с тяжелой поклажей, а замыкал шествие фотограф на велосипеде.

– Пустыня – ничья! – изрекла бабка.