Невероятная и печальная судьба Ивана и Иваны

Мариз Конде Невероятная и печальная судьба Ивана и Иваны

Посвящается Ришару и Режине, без которых не было бы этой книги.

Посвящается Мариз.

«Саванна до самого горизонта, саванна, что трепещет под жаркими ласками восточного ветра», – как писал Леопольд Седар Сенгор[1].

Посвящается Фаделю, которому, возможно, суждено жить в преображенном мире.

Тихо ты попрощался со своей жизнью[2].

Ален Сушон «Оркестр Ланн-Бриуэ»

Maryse Conde

Le fabuleux et triste destin d’Ivan et Ivana

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

В утробе или «замкнуться в ореховой скорлупе» (У. Шекспир. Гамлет. Акт II)

Словно дождавшись сигнала, неведомая стихия завладела близнецами. Откуда она взялась? Что ей нужно? Им казалось, что некая сила неумолимо влечет их вниз, вынуждая покинуть теплое и уютное обиталище, где они провели все это время. Постепенно их ноздри наполнил запах, до того чудовищный, напоминающий гниющие отходы, что они пустились в это вынужденное бегство. Тот из них, у кого между ног рос бутончик, пытался обогнать второго, поминиатюрнее и устроенного иначе, причинное место которого было похоже на глубокую прорезь. Первый протискивался головой вперед по узкому тоннелю, чьи стенки потихоньку растягивались.

До этого момента им было известно лишь одно состояние. Быть вместе неразрывно – такова была их повседневность. Им не было дано иного опыта, кроме как касаться друг друга и вдыхать терпкий, но приятный аромат, окружавший их со всех сторон. В обители, где они провели долгое время, было сумрачно. Ни проблеска света. Зато в него проникали всевозможные звуки. И среди их бесчисленного множества они мало-помалу научились узнавать голос, принадлежавший, как стало им понятно, той, кто их носила. Нежный и мелодичный, всегда различимый, он казался им средоточием гармонии. Порой, однако, он переплетался с другими голосами, более резкими, не такими родными и прелестными, которые вдруг превращались в настоящее улюлюканье, в какофонию хаотичных, с металлическим призвуком трелей.

Два эмбриона продолжали свое нежданное нисхождение, как вдруг очутились в тоннеле с твердыми стенками, и он показался им бесконечным. Затем их принесло в округлое пространство, необычайно трепещущее, подвижное. Преодолев и его, они были безжалостно выброшены на плоскую поверхность, и в глаза им ударил ослепительный свет. Кто-то взял и поднял их в воздух, и эта хватка пришлась им так же не по нраву, как и внезапная режущая яркость. Оба инстинктивно поднесли к глазам кулачки, чтобы как-то защититься. В этот же миг неведомый прежде ветер наполнил их легкие, перебив дыхание, ротики их невольно раскрылись, и они, не сговариваясь, одновременно испустили истошный крик. Затем их бесцеремонно окунули в теплую жидкость без запаха и без вкуса, ничуть не похожую на ту, привычную. Потом их во что-то завернули, и они вдруг осознали свою телесность. Их положили на чью-то мягкую и упругую плоть, чей чудеснейший аромат мигом проник им в ноздри. Какое блаженство после чудовищного путешествия, которое им пришлось совершить! И они изможденно уткнулись в грудь той, кто носила их в себе и кого они знали только по голосу. Оба с жадностью впитывали ее запах, учились прикосновениям. С изумлением, взахлеб сосали из мягких сосудов, наполненных пахучей жидкостью, которые вложили им в ротики. Этот миг стал началом их жизни.

А вот что нашептывала на ушко своим близнецам сама Симона: