Невероятная история Макса Тиволи

В маленьком городке подобные события оказываются на первых полосах газет, в церкви читается проповедь, погибшего хоронят. Так все и было. Статью написали с моих слов, добавили интервью с рыбаком, комментарий полиции («мы обескуражены») и маленький рассказ обо мне, юном сироте. Статья дышала страхом и яростью. Да как он посмел сделать это, бросить мальчика на произвол судьбы, да еще в нашем благочестивом штате! Неслыханно. Мы не такие. В проповеди звучали те же нотки. На похороны пришло много странных людей, хотя, кроме Элис, погибшего никто не знал.

Я почти ничего не помню. Знаю только, что глаза начали нервно подергиваться, но тик прошел лишь через неделю. Кажется, я постоянно ел и плакал, одежду не менял вовсе. Даже в моем жутком состоянии, даже при моей крови чудовища, каждая моя клеточка была человеческой, я пытался сделать что-нибудь хорошее, я разыскал жену Хьюго в Неваде и позвонил ей. Когда все ушли, оставив меня наедине с гробом (из дуба и бронзы, с закрытой крышкой, старина), я нашел в углу среди цветов телефон.

– Абигейл? – прошептал я.

– Да?

– Это Макс Тиволи. Помнишь, старый друг Хьюго? У меня плохие новости. Хьюго погиб.

– Кто вы, молодой человек?

– Абигейл, это Макс. Хьюго погиб.

Оператор сообщила, что разговор окончен. Я попытался позвонить еще раз, но трубку не взяли. Я смотрел на телефон и думал: что я суечусь? Право забрать тело принадлежит Абигейл, однако я не хотел отдавать Хьюго ни ей, ни Тедди. Мой друг всегда будет рядом со мной. Я вернулся в гостиную, где все ждали только меня и жалостливо поглядывали, поскольку решили, что я – убитый горем сирота.

Элис уговорила меня пожить у них. Это все, что в ней осталось от Леви: смиряться со смертью. Элис никогда не ходила в синагогу (да тут и не было синагоги), не соблюдала праздники, поедала бекон и креветки, когда ей заблагорассудится, по субботам слушала радиопередачи и, насколько я знал, не верила в Бога. Однако в вопросах смерти она была еврейкой. Маленькая девочка Леви. Она не могла иначе. Смерть всех нас превращает в детей, я понял это на войне.

И не важно, если вы спрашиваете себя: а кем для нее был Хьюго? Уж никак не родственником. Никем. Они не виделись почти сорок лет, обменялись только одним письмом и одним взглядом в парке. И все же люди обращались с ней как с вдовой, приходили с запеканками, тушеным или жареным мясом. Я вспомнил, как мы с мамой в Ноб-Хилле отбивались от дамочек в вуалях. Они расспрашивали меня об отце, и я всегда отвечал: «Он был хорошим человеком и любил меня». Посочувствовав, дамы спешили прочь от еврейских скорбных рыданий. Мы носили черное, завесили окна, погрузили в траур сердца. Сохраняли кошерность. Как поступала и ее мама почти полвека назад, мы поделили серебро. Безумие, но это все, на что Элис была способна.

Я никогда не видел ее слез. За всю свою жизнь. Если ранить ее нежное сердце, Элис, как правило, заходилась от гнева. Теперь же она оплакивала своего Хьюго. Она сидела в черном шелковом платье и смотрела в стену, по щекам текли слезы, а в глазах тлел непонятный огонь. Ночью я слышал ее всхлипы. Я тоже не мог заснуть. В конце концов, именно я привнес в ее жизнь это последнее горе, увенчавшее все предыдущие потери.

Она долго не решалась спросить меня. Никого из моей семьи не нашли, и я прочно обосновался в доме, ведя ту жизнь, которую описал ранее. Я наотрез отказался спать в швейной комнате – назвав ее «старой комнатой папы», – и меня подселили к Сэмми. Я стал одним из учеников миссис Макфолл и почти сразу же стал для Сэмми «Куриными Мозгами». Настала ночь, о которой я уже говорил: двое людей, страдавших бессонницей, смотрели на небо. Моя Элис в ночном халате, мягкая, бесформенная и старая в лунном свете, повела меня на кухню – пить молоко. Мы сели за стол, Бастер устроился у наших ног. Элис наполнила стаканы и дрожащим голосом спросила:

– Почему он с нами так поступил?

Старая Элис, старая безнадежная Элис. Она, как матрешка, сочетала в себе жену, женщину и девушку.

– Прости. Прости за дурацкий вопрос.

– Ничего, все в порядке.

– Господи, я даже спать не могу. Знаю, ты тоже полуночничаешь. Я слышала твои шаги. Сегодня. Это все потому, что мы так и не поняли, да?

– Вряд ли.

– Он привез тебя. Я рада. Думаю, он хотел, чтобы о тебе позаботились.

– Наверное.

– Но он поступил жестоко по отношению к тебе.

Я порой так злюсь на Хьюго!

– Не надо, не сердись на него.

– Прости. Конечно же нет. Я очень его любила, понимаешь.

– Я знаю, почему он так поступил.

Твои глаза, твои прекрасные восточные глаза. Я видел их ошеломленными от укуса осы, полными смертельного ужаса от происшествия в Сан-Франциско. Не помню, чтобы видел их влюбленными. Честное слово, дорогая. Я мог сидеть и смотреть на светлые тени в стакане, на беспокойный сумрак за окном и ждать появления слезинки в уголке твоего глаза. Ты заплачешь, любимая. Почему он так поступил? Все просто: потому что я попросил его об этом. Потому что всю свою жизнь он любил – любил меня – и хотел всего лишь быть рядом, а я прогнал его. И приказал не возвращаться. И он не вернется. Никогда. Почему он так поступил?

Потому что думал, будто никто его не любит.

И вот ты передо мной, главная виновница. Приз, который я получил за убийство. Ты, Элис, и Сэмми в придачу. А Хьюго потерян навсегда. Я не могу с этим жить, но должен. Каждому рано или поздно приходится делать чудовищный выбор.

– Серьезно? – спросила ты.

Я мог сказать тебе правду. Однако было слишком поздно. И я сказал тебе другое, менее жестокое, то, что ты и хотела услышать.

– Думаю, он покончил с собой из-за давней любви.

Ты фыркнула и посмотрела на молоко. Ты услышала то, что хотела. Думаю, теперь твоя бессонница пройдет.

– Можно тебя поцеловать? – спросил я.

Я не пытался изменить голос. Твое лицо заострилось, губы напряглись. Ты меня узнала? Больше это не имело значения.

– Мама? Элис?

– Да, Хьюго?

– Можно тебя поцеловать?

Элис пристально взглянула на меня:

– Ну, давай.

Извини, если я задержался дольше, чем следовало послушному сыну. Подумай о вечной любви и о мальчишеской боязни темноты. Подумай о печальных расставаниях.

На следующий же день я украл у учительницы ручку. И стопку тетрадей. В тот апрельский день, сопя в песочнице, я принялся записывать все то, что вы прочитали.