Невероятно насыщенная жизнь

Все посмотрели на меня.

— Вел? — спросил Матюшин.

— За плечо? — спросил Гриня.

— Влип? — спросил Петька.

Татьяна молчала.

— Влип, — сказал я, — вел, — сказал я, — за плечо, — сказал я и ушел. И даже не обернулся — так мне вдруг стало обидно. Сразу вспомнил ту девчонку в старой школе.

…12.15 — Ушел с уроков.

12.25 — Пришел домой.

Никого нет. Это хорошо.

12.25–12.26 — Поддал под зад Повидлу.

12.26–13.00 — Лежал на диване. Думал. Непроизводительно. Ну и шут с ним.

13.00–13.10 — Смотрел в зеркало. Лицо как лицо.

…Она как-то сказала, что будет дружить с Венькой Жуком. Ну и дружи, сказал я тогда, и правильно. Может, это ему поможет. Опять стихи: может — поможет… Гвозди бы из этих людей делать… А я, наверно, не гвоздь. Дал еще раз Повидле. Он удивился. Вот ведь что — удивился, а не обиделся, а я чуть… чуть… не заревел. «Репортаж с петлей на шее». Фучик бы не заплакал и вообще не так бы себя вел. Пойду-ка я к дяде Саше летчику. Поговорю с ним. С батей-то не больно поговоришь. Ему все некогда. У него — то тунеядцы, то «политурщики», то еще почище… Был бы летчиком или, как у Машки, профессором — тогда бы поговорили…

Я постучал.

— Входи, — сказал дядя Саша.

Я вошел и поздоровался.

— Привет, — сказал дядя Саша, — садись, возьми книжку или покури. Я сейчас письмо кончу, а потом — к твоим услугам.

Он долго писал письмо. Я взял книжку, но не читал. Смотрел на него. Он писал и даже иногда губами шевелил, и морщился, и головой потряхивал, и ручку откладывал, и лоб себе тер. Потом кончил писать. Встал, засунул руки в карманы, постоял, посмотрел на письмо, взял его и разорвал и обрывки в карман засунул.

— Чего скажешь? — спросил он.

— Зачем вы письмо разорвали? — спросил я.

Он ничего не ответил. Походил немного, посвистал, посмотрел на меня как-то странно, открыл ящик в столе, достал фотографию оттуда и сунул ее мне под нос.

— Красивая? — спросил он.

— Зачем вы письмо разорвали? — опять спросил я.

— Нравится? — спросил он, кивнув на фотографию.

— Здорово! — сказал я.

И верно, здорово. Не знаю уж как сказать. Улыбается, а грустная. Волосы рукой поправляет, чтобы не разлетелись, и смотрит прямо в глаза.

— Что ты понимаешь, — пробурчал дядя Саша.

— Понимаю, — сказал я и почему-то вздохнул.

— Ну, ну, — он посмотрел на меня сверху вниз, прищурился и спросил: — Чего стряслось?

— Почему вы письмо порвали? — еще раз спросил я.

— Слушай, ты, настырный тип, это не твоего ума дело.

— Ну и ничего у меня и не стряслось, — сказал я.

— А ты к тому же еще и вредный тип, — сказал он сердито. — Ты же мне ничем не поможешь, зачем же я перед тобой свои болячки ковырять стану.

— А зачем вы тогда мне эту фотографию показывали? — рассердился я.

— А верно, зачем? — засмеялся дядя Саша. — Чем ты мне поможешь?

— А может, и помогу, — сказал я.

— Да, — сказал он, — я знаю. У тебя такой характер — ты помогать любишь. — Он задумался. — Слушай, я… глупый, наверно…

— Ну что вы, — сказал я вежливо.

Он засмеялся.

— Спасибо, — сказал он. — Чем черт не шутит. Ты такой. Тебе люди должны верить.

— Спасибо, — сказал я.

Он опять засмеялся.

— Ну, и гусь ты, Сенька, — сказал он, — вот уж гусь! Э-э! Была не была. Глупо, конечно, но… Ты свободен сейчас?

— Ага.

— Вот тебе адрес. Позвони три раза. Тебе откроют. И ты скажи, что я… не могу. Азаренков не может.

— Чего вы не можете?

— Ты мужчина или кто? — спросил он сердито. — Ну, а мужчина не должен быть слишком любопытным. Скажи, что Азаренков не может. И все.

— Ладно, — сказал я и пошел к двери.

— Слушай, а что все-таки у тебя стряслось? — спросил он вдогонку.

— А вы мужчина, дядя Саша? — спросил я.

— Гусь ты!

— Ага, — сказал я и отправился на Литейный.

…Она и верно была очень красивая. Как М. Б., если честно, то даже лучше. Почему дядя Саша решил, что я ничего не пойму? Очень даже я понимаю. Только Машу не очень понимаю. Ну, может, еще пойму. У меня все впереди, как говорит Ангелина Павловна.

— У-у, какие у тебя отличные веснушки, — сказала та красивая.

— Веснушки как веснушки, — сказал я.

— Конечно, — сказала она. — Значит, Азаренков не может?

— Ага, — сказал я.

— А я могу? — спросила она.

— Не знаю, — сказал я.

— Слушай, — сказала она шепотом, — тебе нравится какая-нибудь девочка?

— Нра… то есть нет… то есть… — сказал я.

— Ну, раз «то есть», тогда ты меня поймешь. Я не хо-чу его ви-деть. Твоего Азаренкова. Который — сам-не-пришел. А прислал какого-то парня с веснушками — не сердись, они тебе идут. А он пусть летает. На тебе персик и скажи ему, что я тоже не могу…

Я обрадовался. Раз и она не может…

— …не могу его видеть, — докончила она.

Я разозлился.

— Ну, и зря! — сказал я.

— Нет, не зря! — сказала она и даже ногой топнула.

Обратно домой я шел какой-то немножко грустный. И даже не из-за себя, а вообще какой-то грустный. И злой. Не мое, конечно, дело, что там у них вышло, но просто обидно: дядя Саша — мировой дядька и она тоже, а вот чего-то не получается. Чего-то им мешает. Совсем как у меня. Только им легче — они взрослые!