Невероятные похождения Алексиса Зорбаса

– Послушай, моя Бубулина, – сказал он, стараясь расстегнуть уже третью, решающую пуговицу на ее блузе. – Послушай, какой замечательный подарок я тебе сделаю. Объявился новый врач, который творит чудеса. Дает он тебе лекарство – не знаю только, что именно – то ли капли, то ли порошок, – и тебе снова двадцать, самое большее двадцать пять. Успокойся, госпожа моя Бубулина, и я закажу тебе в Европе…

Наша старая русалка встрепенулась, и кожа под редкими волосами у нее на голове так и засияла – розовая, блестящая.

– Правда? – воскликнула она. – Правда? – Она обхватила Зорбаса за шею своими дряблыми пухлыми руками. – Если это капли, дорогой мой Зорбас, – ворковала, прильнув к нему, мадам, – если это капли, закажи мне целую бутыль, а если это порошок…

– Целый мешок! – сказал Зорбас, расстегнув наконец третью пуговицу.

Умолкнувшие было на минуту коты снова принялись неистово мяукать: один голос сетовал и молил, а другой – отказывал и стращал…

Наша хозяйка зевнула, глаза ее осоловели.

– Слышишь котов? И не стыдно им… – прошептала она, уселась к Зорбасу на колени, опустила голову, касаясь его шеи, и вздохнула.

На глазах у нее выступили слезы.

– О чем ты думаешь, моя Бубулина? Почему на глазках у тебя слезы? – спросил Зорбас и сгреб в пригоршню ее груди.

– Об Александрии… – произнесла, всхлипывая, многостранственная русалка. – Об Александрии… О Бейруте… О Константинополе… Турки, арабы, шербеты, золотые сандалии, фески… – Она снова вздохнула. – Когда Али-бей оставался со мной на ночь – ах, какие у него были усы, какие брови, какие руки! – он нанимал музыкантов, и те играли у меня во дворе на барабанах и зурнах до самого рассвета. А соседки выли от злости и говорили: «Али-бей снова с мадамой…»

А потом в Константинополе Сулейман-паша не позволял мне выходить в пятницу на прогулку, чтобы султан не увидел меня случайно по дороге в мечеть, не обомлел от моей красоты и не забрал в гарем… А когда утром он отправлялся из дому, то обязательно приставлял к дверям трех арапов, чтобы ни один мужчина не мог приблизиться ко мне… Ах, мой Сулейман, ах!

Она взяла платочек, закусила его и принялась громко сопеть, словно пресноводная черепаха.

Зорбас опустил ее рядом на стул, сердито поднялся и прошелся несколько раз туда-сюда, тоже громко дыша. Видать, ему стало слишком тесно в комнате, он схватил палку, выскочил во двор, приставил лестницу к стене и уже принялся было подниматься.

– С кем драться будешь? – крикнул я. – С Сулейманом?

– Проклятые коты! Покоя не дают!

И одним прыжком Зорбас очутился на крыше.

Пьяная и растрепанная мадам Ортанс закрыла свои множество раз целованные глаза, и сон унес ее в далекие города Востока – в сады за стеной, в полумрак гаремов, к страстным пашам. А затем сон унес ее за моря, и снилось ей, что ловила она рыбу, забросила четыре донки и поймала четыре огромных крейсера…

Успокоившись и освежившись после купания в море, старая русалка улыбалась во сне.

Зорбас вошел, размахивая палкой.

– Спит? – спросил он, посмотрев на мадам. – Спит потаскуха?

– Да, – ответил я. – Ее взял к себе доктор Воронов, который занимается омоложением стариков, – сон. Так-то, Зорбас-паша. Ей сейчас двадцать лет, и она прогуливается по Александрии, Бейруту…

– Пропади ты пропадом, старая шлюха! – проворчал Зорбас и сплюнул. – Гляди, как улыбается! Пошли отсюда, хозяин!

Он надел шапку, открыл дверь.

– Так вот и улизнем, а ее одну оставим? Не стыдно? – ответил я.

– Не одна она, – прорычал Зорбас. – Со своим Сулейман-пашой, не видишь разве? Она уже на седьмом небе, самка негодная. Пошли!

Мы вышли на мороз. Луна тихо плыла по необычайно счастливому небу.

– Женщины! – с отвращением произнес Зорбас. – Тьфу! Не вы, а мы сами в том виноваты – болваны безмозглые, Сулейманы да Зорбасы! – И, немного помолчав, добавил: – Впрочем, и мы тоже не виноваты. Только один во всем виноват, только один, Великий Болван Безмозглый, Великий Сулейман и Зорбас… Сам знаешь кто!

– Если он есть, – ответил я. – А если его нет?

– Тогда пропади оно все пропадом!

Какое-то время мы быстро шли и молчали. Зорбас погрузился в недобрые раздумья, потому что то и дело стучал тростью по камням и плевался.

Вдруг он повернулся ко мне и сказал: