Невероятные похождения Алексиса Зорбаса

Зима сгибает тело и душу, а теперь пришло тепло, и грудь расправилась. Идя так, я услышал хриплые крики в небе, поднял голову и снова увидел необычайное зрелище, с детства вызывавшее во мне восторг: выстроившись в ряд, словно воины, возвращались из теплых стран журавли, неся с собой ласточек – так угодно фантазии – на крыльях и в глубоких изгибах своих сухопарых тел.

Ритмичное круговращение времени, вращающийся круг мироздания, четыре лика земли, друг за другом освещаемые солнцем, уходящая жизнь, с которой уходим и мы сами, снова вызвали волнение в груди. Вместе с журавлиным криком там снова зазвучало предупреждение, что жизнь эта дается каждому человеку только один раз, другой жизни нет, все радости, которые только есть, можно испытать лишь в этом мире, жизнь проходит быстро и другой возможности не представится больше никогда во веки веков.

Разум, услышавший эту безжалостную – и вместе с тем исполненную жалости – весть, принимает решение одолеть любое убожество и слабость, одолеть лень и тщетные великие надежды и жить каждым уходящим навсегда мгновением.

В памяти возникают великие примеры, становится ясно, что ты – ничтожен, что жизнь твоя растрачивается на малые радости, на малые печали и на пустую болтовню. И тогда ты кричишь: «Позор! Позор!» – и кусаешь себе губы до крови.

Журавли пролетели по небу, исчезли на севере, но все еще хрипло кричали в непрестанном полете в мыслях, в пространстве между висками.

Я добрался до моря и торопливо шагал вдоль берега. Трудно гулять в одиночестве у моря: каждая волна, каждая птица в небе кричит, напоминая о долге. Когда гуляешь вместе с кем-то, можно смеяться, разговаривать, спорить – создается шум, из-за которого не слышно, что говорят волны и птицы. Может быть, они вообще ничего и не говорят, а только смотрят, как ты движешься среди никчемных голосов и болтовни, и умолкают.

Я улегся на гальке, закрыл глаза. «Что же такое душа? – думал я. – И что за таинственное соответствие существует между ней и морем, облаками, запахами? Словно она – тоже море, и облако, и запах…»

Я поднялся, снова пошел вдоль берега и принял решение. Какое? Я того не знал.

И вдруг за спиной у меня раздался голос:

– Куда ты, хозяин? Уж не в монастырь ли?

Я обернулся. Кряжистый, похожий на бочонок старик без посоха, в черной крученой повязке на голове, улыбаясь, махал мне рукой. Следом за ним шла его старуха, а за ней – дочь, смуглая, с дикими глазами, в белом платке.

– В монастырь, – ответил я. – Пойду послушаю песнопения в честь Богородицы.

– Да поможет тебе ее милость!

Старик зашагал быстрее, подошел ко мне.

– Не ты ли будешь компания по добыче угля?

– Я.

– Ну так пусть пошлет тебе Богородица хорошую прибыль! Ты для нас доброе дело делаешь – даешь хлеб бедным кормильцам семей, спасибо тебе!

И чуть погодя этот замечательный старик, пронюхавший уже, что дела идут к дьяволу, утешил:

– Даже если ничего не заработаешь, сынок, не бери это близко к сердцу! Прибыль все равно получишь: душа твоя в рай попадет…

– И я к тому же стремлюсь, дедушка.

– В грамоте я не шибко разбираюсь, однако слышал как-то в церкви слово Христово, и слово это запечатлелось у меня в памяти раз и навсегда. Продай, дескать, все, что у тебя есть и чего нету, и купи Великую Жемчужину. А что это за Великая Жемчужина? Спасение души, сынок. Твое благородие, хозяин, и направляется за Великой Жемчужиной.

Великая Жемчужина! Сколько раз сияла она в мыслях моих, во мраке, словно большая слеза!

Так мы и двигались: впереди – двое мужчин, позади – две женщины, скрестив руки на груди. Время от времени мы перебрасывались словами, говоря о маслинах, завяжется ли их цвет, а если пойдут дожди, созреет ли ячмень. Думаю, оба мы были голодны, потому что вскоре разговор зашел о еде и уже не менялся.

– А что ты из еды больше всего любишь, дедушка?

– Все, все, сынок. Большой грех говорить – эта еда хороша, а эта – плоха!

– Почему? Разве выбирать нельзя?

– Нет, нельзя.

– Почему же?

– Потому что есть на свете люди, которые голодают.

Я замолчал, устыдившись. Сердце мое еще не смогло стать столь благородным и сострадательным.

Небольшой монастырский колокол зазвучал радостно и весело, словно женский смех.

Старик перекрестился.

– Помоги нам, Всемилостивая Убиенная! – прошептал он. – На шее у нее – рана от ножа кровоточит. Во времена корсаров…

И старик принялся расписывать страсти Богородицы, будто это была настоящая женщина, испуганная беженка, израненная неверными агарянами, и пришла она в слезах с Востока вместе с Младенцем своим.

– Раз в году из раны ее струится настоящая теплая кровь. Помнится, однажды на ее праздник – я был тогда еще отроком безусым – отовсюду из окрестных сел собрались люди поклониться ее милости. Было это пятнадцатого августа[41]. Расположились мы на ночлег: мужчины – во дворе, женщины – внутри. И вот слышу я во сне – велик ты, Господи! – взывает Богородица. Вскочил я, бросился к иконе, простираю руку к ее шее, и что же я вижу? Пальцы мои – в крови…

Старик перекрестился, повернулся назад, глянул на женщин и, пожалев их, воскликнул: