Невеселая история

Праздники удались. Гости оказались еще не старыми, веселыми и разбитными — из милицейских. Егерь с охотой не подкачал — и кабанятину жарили на шампурах прямо в камине. Водку и пиво таскали ящиками. Баня топилась двое суток без перерыва. Все, включая баб, палили из пистолетов по пустым бутылкам и банкам. На второй день Тонька передралась с кособокой Алькой из–за носатого веселого майора. В общем, было весело. Но в последний день, как это бывает, навалилась на Тоньку вдруг смертельная тоска. Пришло время сворачивать праздник: егерь уехал по делам на соседний участок, шофер фургона стал исподволь собирать казенные вещи, ружья и сумки, прибирать в ящики пустые бутылки и остатки консервов. И мужики как–то нахмурились и посерьезнели, видимо, завспоминали об оставленных домах, о женах и ребятишках. А что было вспоминать Тоньке? Грязную подсобку с мешками и накладными, постылый прилавок, пахнущий селедкой, и сиротскую комнатенку в покосившейся избушке тетки?

В общем хоть ложись и волком вой.

В таком примерно настроении Тонька заявилась после праздников в свой магазин.

Да и день, как на зло, выдался серенький и тоскливый. Грязное небо едва–едва отлеплялось от крытых дранкой скользких крыш. Косо сек дождичек. На перекрестке рядом с магазином валялась задавленная грузовиком собака, и по ее мокрым ребрам уже переступала, скользя, ворона.

Тонькин организм всеми силами сопротивлялся наступившим постылым будням. Ему вновь хотелось чего–то острого, пряного, веселого. Пора было начинать работать, а вот работать–то и не было никаких сил.

Тем более, что посреди подсобки стояли на самом виду и мозолили глаза два бидона молока, которое перед самым праздником завез шофер Ермолаев, о котором Тонька в спешке забыла и которое испортилось, пока Тонька гуляла. Теперь эти бидоны и предстоящее объяснение с директором портили настроение самым чувствительным образом.

Нет, открывать магазин и вести торговлю в таких условиях не было никакой жизненной возможности. Оставалось только одно: пнуть в сердцах ногой это молоко, набрать полны руки пива, специально оставленного для такого случая, и идти к Нюре Трунькиной, колхозной кладовщице и наипервейшей подруге, которая одна и могла понять в подобных обстоятельствах.

У Нюры были свои неприятности в жизни. В праздники она насмерть переругалась с последним сожителем Анатолием.

И ведь началось все вроде бы мирно и благостно. Нюрка с утра прибралась в доме, вымыла полы и окна и напекла пирогов. Тем временем Анатолий починил ворота, которые вот уже полгода висели на одной петле, истопил баню и даже поправил жестяного петуха на колпаке печной трубы. Потом они с Нюрой не спеша помылись, помогая друг другу, а перед тем, как пойти ужинать, посидели, чтобы остыть, на скамеечке под облетевшей яблоней. Когда Анатолий увидел приготовленный Нюрой стол, он лишь одобрительно крякнул: дымилась в чугунке только что вынутая из печи картошка, а к ней грибочки и огурчики, и моченые ягоды, и квашенная капустка, и говядина отваренная кусками, и отдельно на блюде фирменные нюрины пироги с рисом и рыбой, и конечно же во главе стола две бутылки: водки и красненького. Нюра долго сомневалась сколько выпивки покупать и решила именно так: бутылку водки и бутылку красненького. Чтобы и не мало было и не много. Сели чинно и первые три под закуску выпили тоже чинно. А когда белая бутылка подходила к концу, обоим стало так хорошо от покоя и лада дружного семейства, что они, не сговариваясь, затянули песню про тонкую осину, а потом про черного ворона, а потом про мороз, мороз, и дальше про мать–старушку. И как–то незаметно принялись за красненькое, хоть Нюра и сомневалась, нужно ли. Дело в том, что от красного Анатолий всегда соловеет; он резко побурел лицом и петь стал фальшиво и не в лад, о чем Нюра ему через некоторое время ласково заметила. Заметила Нюра ласково, но Анатолий отчего–то страшно обиделся и заявил, что это сама Нюра блеет как коза и тем самым его сбивает. А тут уж Нюра, которая в молодости пела в клубном хоре, в свою очередь обиделась. В общем, слово за слово, одно за другое, перешли на личности и на прошлое. Вскипевший Анатолий попрекнул Нюру крайней неразборчивостью ее жизни до встречи с ним, припомнив разных проезжих шоферов и шабашников, после чего и Нюра, вспылив, заявила, что Анатолий — тоже не подарок, денег заработать не умеет, живет, в основном, за счет ее, нюриного, склада, а между тем как мужчина из себя мало что представляет. После чего Анатолий, взревев, вскочил на свой мотоцикл и умчался к первой семье в соседние Драни. А Нюра осталась допивать красное и реветь все праздники напролет.

Несмотря на личные неудачи тонькин рассказ Нюра выслушала со вниманием, отвлекаясь только на то, чтобы шикнуть на шныряющих в поисках опохмелки грузчиков.

Она вошла в положение продавщицы, но к истории с молоком отнеслась отчего–то легко.

— А может быть, директор и не вспомнит про молоко, — сказала она. — Ты не болтай, оно и уляжется.

— Дед Архип видел. Он уж, наверное, разболтал всем…

— Архип?