Невеста

Простуда — это не болезнь.

Тем более что кашля нет, горло мое здорово, и даже насморк стороной обошел. А жар… пройдет.

Не проходил.

И в следующую ночь я проснулась от жажды и одиночества. Открыла глаза, протянула руку, зная, что если дотронусь до Одена, то все станет хорошо, и поняла, что Одена больше нет.

Совсем нет.

Он жив. Конечно, жив. И скорее всего, вернулся домой… я ведь предполагала, что все будет именно так. Мы расстанемся на Перевале, и что за беда, если случилось все несколько раньше?

Брокк для меня узнает, дома ли Оден… и если дома, то что дальше?

Отправить письмо?

На розовой бумаге с водяными рисунками.

Виньетки изящного почерка… и капля духов намеком… тайная встреча… и, быть может, не одна. Или не тайная: брат не станет удерживать от глупостей. Только я сама ведь понимаю, что будущего у нас нет. Год, два, три или четыре краденого постыдного счастья, а затем финал со слезами и неизбежным разрывом и снова боль, та самая, которую я испытываю сейчас.

Ее не запить ключевой водой.

И остается перетерпеть.

Терплю, уговаривая себя, что ночные странные мысли — это тоже простуда, тем более что жар не уходит. Напротив, он становится сильней, и к травяным отварам доктор добавляет пилюли.

А Брокк становится мрачней день ото дня.

Мне очень хочется успокоить его, и я пытаюсь встать с постели, поначалу даже получается. Жар не мешает ничуть, голова вот слегка кружится, но это мелочи жизни… я знакомлюсь с домом и портнихой, которую приводит брат. Массивная неторопливая женщина, словно высеченная из камня, руки ее выглядят грубыми, но меня завораживает сноровка, с которой они управляются с иглой.

Мне шьют платье.

Я не хочу, но портниха уговаривает, всего-то одно… а еще полторы дюжины белых сорочек с кружевным воротником. И манжеты их тоже пышны, я ведь девушка, пусть со странными вкусами, которым сородич потворствует, тогда как, по мнению портнихи, меня следовало бы выпороть. Мнение читается в поджатых губах и квадратном подбородке, на котором пророс темный кучерявый волос.

К рубашкам она приносит жакеты, жилеты и бриджи — черные и коричневые, темно-зеленые с золотым позументом… с пуговицами по внешнему шву, с все теми же кружевами, крашенными в разные цвета. Пожалуй, постепенно она примирялась со странной идеей. И мне бы радоваться, но…

Пилюли не помогали.

Нет, жар не мешал, но выматывал страшно. Я по-прежнему просыпалась среди ночи, иногда пыталась найти Одена, иногда сразу осознавала, что его нет, но все равно расстраивалась почти до слез. Не плакала — жар высасывал воду. Я пила, пила… у кровати стоял кувшин, который наполняли ключевой водой, но ее не хватало. И наутро меня вновь терзала жажда.

Приходил Брокк. Заставлял есть пищу и глотать таблетки — раз от раза их становилось больше.

— Все будет хорошо, Хвостик, — говорил он.

И я соглашалась: будет.

Я не могу умереть сейчас. Тем более от какой-то там лихорадки… у меня есть брат, дракон и дом. Их нельзя бросать. Но однажды — я не знаю, сколько прошло времени, — наступил день, когда я просто не смогла встать с постели. Жара было слишком много…

И он не уходил.

А я поняла, что происходит: не лихорадка, но солнечные змеи свили гнездо в моем животе. Они пытались выбраться, но не могли. И я пыталась выплеснуть силу… на гиацинты… или на Брокка… или просто избавиться.

Не получалось.

Вода меня не слышала. Земля не отзывалась. А солнца внутри становилось больше.

— Брокк… — Мне было невыносимо стыдно, и этот стыд отсрочил разговор еще на несколько дней. — Я… я не больна. Не совсем больна.

Говорить тяжело, потому что губы пересохли, да и язык неповоротливый, распухший.

И в голове все путалось.

Ритуал.

И не ритуал вовсе… место… потом еще жаворонок этот. Оден… ему много было нужно. А у меня чужое лицо… это неправда, но он так решил.

Бросил.

Не сам, но я ждала, что он вернется. А теперь солнечные змеи иссушают меня. Если он не заберет силу, я умру. Кажется, я потерялась в словах, не сумев все толком рассказать, помню, что вцепилась в руку брата и повторяла, что не брежу… или все-таки?

Он сидел рядом, успокаивал…

И когда между сжатых губ протиснули лопаточку из слоновьей кости, я только и смогла, что открыть рот. Снадобье было горьким. А во сне впервые за долгое время я не испытала одиночества.

Сон этот длился и длился… он был таким ярким.

Про костер. И еще про вереск.

Про того самого жаворонка, чей голос рассыпался по небу, про божью коровку и искры, которые пляшут на коже… про силу — ее слишком много, чтобы удержать, и я отдаю…

Пытаюсь.

Некому взять. И сила, запертая во мне, растет.

Наверное, я все-таки умру.

Поэтому Брокк уговаривает потерпеть. Еще немного потерпеть… надо сказать, что боль пройдет, любая проходит, если не здесь, то за гранью мира. И я поворачиваюсь к нему, с трудом открываю глаза — сон еще держит, и вижу Одена.

Нет… показалось.

Это другой пес. Просто похож. Очень похож, но другой.

— Ей станет лучше, — этот голос выталкивает меня в забытье, — а потом решим общую проблему.