Невеста для отшельника

Я клевал носом, невнимательно оглядывал сидящих. Мне было тепло и счастливо от того, что Ксения Ивановна здесь и что все такие добрые, говорят друг другу только хорошие слова, улыбаются, шутят.

«Поезд ушел», — так сейчас любят говорить по разным поводам. В тот вечер «трудовой» ушел в самом прямом смысле, и все хором уговорили Ксению Ивановну остаться ночевать.

Отправляясь спать, я всегда старался прикрыть створки дверей так, чтобы оставить щель пошире. Сквозь нее я еще долго видел лысую голову отца и часть его лица Отец любил по вечерам читать. Читал вдумчиво, шевеля губами, вздыхал, а то и похохатывал, потирая от возбуждения руки. Я смотрел и мужественно боролся со сном: щипал себя за живот, таращил глаза — ждал момента, без которого жизнь моя могла бы утратить эту маленькую, но очень необходимую радость. Когда отец вставал, с хрустом потягивался и шел в комнату разобрать себе постель, я зажмуривал глаза, ждал. Отец поправлял одеяло, шлепал босыми ногами тушить лампу. Назад пробирался на ощупь, почти всегда запинаясь о порог. Я потихоньку залезал коленями на подушку, вытягивал руки в темноту, слегка водя ими из стороны в сторону. Отец натыкался, с притворным испугом фыркал и, приговаривая добрым шепотом — ну ладно, ладно тебе, — легонько отталкивал от себя тонкие и горячие мои пальцы. А я чувствовал отцовское тепло, пахнущее только им, старался ухватиться за рубашку или подштанники, молча сопел от усилий и счастья.

Отец засыпал нескоро, долго ворочался, иногда бормотал какие-то слова, Я же, затаившись, прислушивался, потом не выдерживал:

— Пап, а пап! Ты сейчас сказал «крыша». Почему?

— А? Чего? — возвращался из своего мира отец. — Димча, не спишь, что ли? Завтра же в школу!

— А ты прошептал «крыша». Зачем? — не унимался я.

— Крыша? Погоди, какая крыша? — думал некоторое время отец. — А-а-а, крыша! Все правильно. Крышу надо перекрашивать, проржавела насквозь.

— Пап, а пап? С открытыми глазами спят?

— Ну тебя к шутам, спи.

— А бабушка скоро умрет? — опять приставал я.

— Не скоро, успокойся.

Успокоившись, я засыпал.

«Как здорово, что она останется! — подумал я. — И все утро завтра будет с нами и, может быть, весь день». Но тут возникла другая мысль — где же Ксения Ивановна будет спать? В их комнате всего две кровати — его и отца, а Томину давно продали. Может, на сундуке? Да нет, он слишком короткий. Наверное, на полу».

Отец разобрал свою постель и сказал равнодушно:

— Ты, Димча, отвернись и спи.

— А где она будет спать? — шепотом спросил я.

— Где, где? Не на полу же…

— А сам ты?

— И я с краю, кровать широкая. Успокойся.

Я ничего не сказал, но сердце мое сжалось. Этого я ника к не ожидал. Конечно, я знал, что родители спят вместе — вон у Леньки Кузнецова, например. Но ведь то отец и мать… «А-а, — неожиданно догадался я. — Может быть, она перейдет к нам жить!» От этой мысли у меня даже перехватило дыхание, но она, эта мысль, не могла растопить во мне глухую и непонятную злость, почти ненависть к своему отцу. Тогда я не знал названия чувству, имя которому — ревность!

Мой слух улавливал все. Вот она еле слышно разделась, легла и затихла. Отец, напевая «Голубку», громко задул лампу. Вот он запнулся, как обычно, о порог, поравнялся с моей кроватью, напевать перестал, остановился. Я сжал зубы: «Фиг под нос! Да если хочешь знать, я к тебе больше никогда не прикоснусь. Не буду даже разговаривать, а если захочу, то и умру назло вам всем!»

Они лежали молча. Я, закусив угол подушки, начал постепенно жалеть себя, думать о себе в третьем лице, как об очень несчастном и всеми покинутом. Я даже увидел со стороны жалкую фигуру ушастого мальчика с тонкой шеей и глазами, полными слез. В этом человеке я узнал себя, и у меня защипало в глазах, горячие слезы пролились на подушку. Боясь разрыдаться, я до онемения в челюстях все сильнее сжимал угол подушки вспомнил, как однажды отец ударил меня, как смеялся надо мной, когда я у зеркала прилизывал свой непокорный вихор… Ярость отняла у меня последние силы, и я затих, потихоньку икая и судорожно вздрагивая всем худым телом со сжатыми у подбородка коленками. Потом уснул, инстинктивно сдвинув щеку с мокрого пятна.

Что-то переменилось с этой ночи…

Вечером следующего дня я подслушал, как бабушка выговаривала отцу: «Сдурел ты совсем! Какая она тебе жена, немецкая-то? Мало своих? Вон Марея Васильевна — сурьезная женщина, хозяйственная, на руку мастерица — тебя и Диму обошьет с ног до головы. Помяни мое слово, не из наших она. — Бабка перекрестилась, — Шут его знает, придумали советски каку-то ерунду лубов. Тьфу! Мы про это слышать не слыхивали, венчались и жили, детей растили». Отец без надежды на понимание возражал: «Не соображаешь ты, мама, ни-че-го. Лубов! — передразнил он, — Книжки я те зря, что ли, читал про любовь. Сама же плачешь, жалеешь».

— Книжки — одно, жисть — друго, — убежденно отрезала бабушка.

— На войне ты, Егорий, не был — вот в чем загвоздка, — В другой раз снисходительно выговаривал отцу дядя Коля. — А ежели был бы, не то б говорил. Ихняя порода известная… Насмотрелись за четыре года.