Невеста Франкенштейна

Была половина одиннадцатого, когда я приехал на Довер-стрит. Посетителей было мало. Я прошел мимо охранника и поднялся по лестнице главного входа. В холле за деревянной конторкой сидел привратник. Он направил меня в библиотеку, где, судя по его словам, я должен был найти Виктора. Пройдя несколько холодных, отделанных мрамором коридоров, я вошел в темную комнату со сводами, которая и являлась клубной библиотекой. Несколько свечей в старинных подсвечниках горело по разным углам, но комната все равно казалась темной, а длинные ряды книг придавали ей еще более унылый вид. Виктор был один. Он сидел, сгорбившись над камином, как сидит человек, который никогда уж не надеется согреться. Я подошел к нему и увидел, как сильно он изменился. Он и раньше-то не отличался полнотой, а теперь и вовсе исхудал. Его нос еще сильнее выдавался вперед, явственнее выступили скулы, а глаза впали. Я увидел перед собой не горящего страстью прелюбодея, как можно было того ожидать, а сломленного, несчастного человека, который сбежал из дома и не знал, куда ему теперь идти.

— Джонатан, — сказал он просто, вместо приветствия.

Мне не имело никакого смысла скрывать свои намерения за маской приветливой веселости, а потому я посмотрел на него как можно решительнее и проговорил:

— Я только что был в театре, Виктор.

— Ты видел Марию? — спросил он порывисто.

— Я видел ее, но мы не разговаривали. Ее окружила толпа… Виктор… — взмолился было я, но тот угрюмо прервал меня.

— Я знаю, зачем ты сюда пришел, — сказал он. — Хочу избавить тебя от неприятной необходимости объяснять цель твоего приезда. Хьюго Фелтхэм не из тех людей, кто умеет действовать исподтишка. Он написал мне и все рассказал: что Элизабет во время своего визита в Олд-холл поведала о своих неприятностях его жене и что он написал тебе письмо, в котором просил тебя приехать и обсудить со мной мое положение. Так что будем говорить на чистоту. Мне больно произносить эти слова, но не сделать этого я не могу: я люблю Марию Клементи. Любовь эта превратилась для меня в пытку, ибо Мария не отвечает мне взаимностью. Я просто убит, и дело усугубляется тем, что моя замечательная жена, которая никогда ничем меня не обижала, безумно страдает, и я это хорошо понимаю. Я не могу спать. Не могу работать. Не могу думать ни о ком, кроме Марии. Я не знаю, что мне делать, ибо я хочу, чтобы она стала моей, но она этого не желает. А знаешь, Джонатан, что я задумал сделать сегодня вечером? Она через миссис Джакоби запретила мне каждый вечер появляться в театре, поэтому я собирался пойти к ее дому, спрятаться на площади, среди деревьев, посмотреть, как она приедет домой в экипаже, и выследить, с кем она будет. Потом я собирался остаться около ее дома до тех пор, пока не погаснут все огни в окнах, и довести себя этим до состояния крайней усталости, чтобы, вернувшись после этого сюда, я смог заснуть хотя бы на несколько часов. Вот такие у меня были планы на сегодняшний вечер, Джонатан. Именно так провел я прошлую ночь, и то же самое собираюсь сделать завтра. Теперь ты понимаешь, до какого состояния я дошел?

— Виктор, дорогой! — воскликнул я.

— Не жалей меня, — ответил он, — ибо это мое наказание.

Я подложил полено в огонь и подвинул его так, чтобы оно занялось пламенем.

— Наказание? Виктор! За что же, по твоему мнению, ты должен быть наказан?

Полено не разгорелось, а только задымило.

— Этого я не могу тебе сказать, — ответил Виктор.

Когда я настраивался на этот разговор, то представлял его себе именно таким, какими обычно и бывают подобные разговоры между друзьями. Один начинает убеждать другого бережнее относиться к жене и получает в, ответ либо предложение убираться восвояси и заниматься собственными делами, либо заверения провинившегося (искренние или лицемерные) в том, что тот послушается и непременно оставит свою возлюбленную. Я никогда не пускался в подобные беседы, а теперь мое положение было особенно тяжелым, так как душой я уносился в иные дали. Я думал, что теперь уже никогда не смогу завоевать сердце Марии… Хотя… почему бы и нет? Ведь мог бы я… Впрочем, я сам не знаю, о чем я тогда думал. Что-то звериное, поднявшееся из самых моих глубин, неподвластное разуму выстраивало мои мысли или, наоборот, мешало мне привести их в надлежащий порядок. Единственная мысль, за которую я ухватился, состояла в том, что Виктор не завладел этим небесным созданием, Марией, и осознание этого наполняло меня радостью. Раз она не досталась мне, то мысль о том, что она отдалась Виктору, повергла бы меня в уныние. И я не могу не признать, что в этом плане я чувствовал себя настоящим безумцем. Но только те, кто никогда не заглядывал в глубокие, серые глаза Марии Клементи, никогда не видел, как она танцует, и не слышал ее пения, могут презирать меня. Те же, кто испытал все это на себе, прекрасно меня поймут.

Но ведь Виктор говорил о наказании, о наказании, посланном именно ему.

— И все же что ты хотел этим сказать? Твое наказание в том, что Мария никогда тебя не полюбит?