Невеста Франкенштейна

Как свидетельствует моя история, милорд, до этого времени я не являлся пылким христианином. Вера играла в моей жизни не самую важную роль, оставалась на заднем плане. Как и многие мужчины, я считал, что религиозная кротость более подходит женщинам и детям, нежели взрослым мужчинам. Такая точка зрения (конечно, не одобряемая церковью) очень распространена, и мы все это прекрасно знаем. Однако ужасная история, произошедшая с Виктором Франкенштейном, заставила меня впервые серьезно задуматься над этой проблемой. Главной темой для меня здесь стал вопрос об искуплении вины. И в тот самый момент, когда последние страницы рукописи Виктора выскользнули у меня из рук, я понял, что должен предпринять еще одно, последнее усилие и убедить моего несчастного друга, пока он еще не умер, обратиться к Господу за прощением. Ведь, как мне показалось, несчастный был убежден, что ему нет прощения и что он обречен на вечные муки ада. Я не мог допустить, чтобы эта мысль стала его последней мыслью перед смертью.

Знакомых священников в Лондоне у меня было мало, и все же одного из них я отыскал у изголовья его умиравшей прихожанки и, вытащив его на снежную улицу, уговорил поехать на Чейни-Уолк. Это был Саймон Шоу. По дороге я многое поведал ему из истории Виктора, и он мне наполовину поверил. Пока наш экипаж пробирался через пелену снега к месту назначения, священник стал настаивать на том, что, раз Виктор Франкенштейн передал мне свои научные записи и соответственно секрет создания жизни, я непременно должен передать эти бумаги в руки церкви, то есть, как я понял, в его собственные руки.

Недостаток моей религиозности всегда в значительной степени объяснялся тем, что я не очень-то доверял священникам, которые пользовались своим положением и частенько вводили в заблуждение доверчивых прихожан. Поэтому на сделанное мне предложение я ответил прямо и несколько раздраженно: «Мистер Шоу, я везу вас сейчас к своему другу, который находится на смертном одре. И я делаю это с той целью, чтобы вы убедили его в том, что Спаситель простит ему все за искреннее раскаяние в совершенных грехах. Именно для этого я пришел за вами, и ни для чего иного. Я не отдам вам никаких бумаг, а если вы заявите об их существовании, я буду все отрицать и скажу, что это лишь ваши измышления. Если у вас какие-то иные цели и вы едете не для того, чтобы принести утешение, которое дает религия умирающему человеку, то я сейчас же разверну коляску и мы поедем обратно».

Заявляя это, я чувствовал свою правоту, так как еще до этого случая мне стало известно, что мой собеседник находился не на самом хорошем счету у епископа и прослыл человеком хитрым, изворотливым и в некотором смысле ненадежным. Как бы то ни было, но после моей речи он угомонился. Однако предположение, что записи Виктора могут хранить секрет его таинственного эксперимента, преследовало меня все эти годы. Поэтому-то я и испытываю такое облегчение, передавая их вам.

Когда мы прибыли на Чейни-Уолк, дверь нам открыл привратник, очень опечаленный. Франкенштейны находились в спальне сына. Виктор умирал. Мы с Саймоном Шоу поднялись наверх. Я не мог находиться в комнате, где родители провожали в последний путь своего сына, и потому спустился вниз. Бедный Виктор, как мне потом сказали, умер вскоре после моего ухода. Мать держала его за одну руку, мистер Шоу — за другую. Священник говорил Виктору о милости Божией и о всепрощении. Тот не смог ответить, а только сжал руку священника и после этого умер. Но раскаялся ли он в самом деле — никто не знает.

После того как я, не помня себя, спустился вниз по ступеням лестницы, а наверху свершилась эта финальная сцена прощания, я так и оставался в гостиной, охваченный тяжелыми мыслями. Я стоял, прижавшись лбом к заледеневшей раме длинного окна. Два охранника до сих пор находились на своих местах и по-прежнему играли в карты. И вдруг нечто непонятное, какие-то странные тени привлекли мое внимание. В свете луны на покрытой снегом лужайке, ярдах в двухстах от меня, две темные фигуры резвились в радостном танце. Одна — огромная, уродливая, прихрамывающая, в длинном, развевавшемся на ветру черном пальто, а вторая — грациозная, порхающая, как птичка. Они плясали среди снега и льда, приседая и скользя, резвясь и подпрыгивая, создавая невиданный танец, фигуры которого известны были только им одним. Даже он, при полном отсутствии грации, демонстрировал удивительную неуклюжую резвость. Танцевавшие были поглощены друг другом.