Невеста императора

Откуда шло это чувство? Не знаю. Немая угроза повисла в воздухе. То ли толпа расступалась неохотно, то ли обычный гомон звучал глуше, то ли лбы наклонялись ниже. В глазах встречных не было обычной римской готовности превратить все увиденное в бесплатное зрелище и развлечение. Некоторые поворачивались спиной, другие, наоборот, подступали так близко, будто хотели заглянуть внутрь носилок. А когда я уже шла к воротам своего дома, выходившие из них разносчики поклонились чуть позже обычного, разминулись чуть теснее.

— Что происходит? — спросила я свою няньку Эльпидию. — Какой-то воздух тяжелый, да? Помнишь канун Кровавой Пасхи в Константинополе? Ты даже позвала тогда слуг с опахалами — так трудно стало дышать. Так и сегодня.

Битая жизнью старуха тоже почуяла что-то неладное. Она ушла, обещав разузнать. Вернулась лишь к обеду, принеся страшные слухи об армейском бунте. Не успела она закончить свой рассказ, как с улицы раздались вопли, угрозы, плач. Мы бросились на крышу. Возбужденная толпа армейских ветеранов палками гнала в сторону Тибра кучку полураздетых женщин и детей. Прибежавший дворецкий рассказал, что по городу шныряют шайки смутьянов и кричат: «Бей варварское отродье!»

Я знала, что еще во времена моего отца глухо тлела вражда между регулярной армией и вспомогательными отрядами варваров. Легионеры взвинчивали друг друга россказнями о том, что варварам платят больше и раньше, кормят лучше, а в бой посылают в последнюю очередь, и то — не на самые опасные участки. Император Феодосий, а впоследствии и Стилихон умели держать этого дремлющего зверя в узде. Солдаты вспомогательных отрядов все меньше отличались от римских легионеров. Их семьи расселились в италийских городах, дети учились в тех же римских школах, жены бегали одолжить несколько сестерциев до жалованья к тем же ростовщикам и лавочникам. Но дракон вражды и злобы не умер — только затаился. Видимо, кому-то понадобилось разбудить его вновь.

Мои слуги бросились закрывать ставнями окна, запирать двери. Кованые ворота подперли двумя толстыми бревнами. Время от времени с соседних улиц долетал новый женский вопль. Похоже, озверевшая чернь почуяла безнаказанность и мучила каждую новую жертву изобретательно, не торопясь. Слушать это не было сил.

Я заперлась в самой дальней спальне, пробовала заснуть. Видимо, ненадолго мне это удалось. Потому что возникшее передо мною мужское лицо показалось мне частью сна.

— Эферий! — воскликнула я, садясь на ложе. — Как ты сюда попал? Где твой отец? Что происходит? Как он мог допустить все это?

Казалось, что за прошедший год этот человек перенес тяжелую болезнь или голод или обошел пешком вокруг Средиземного моря. Ни тени прежней смешливости, ни блеска в глазах. Прижатая к груди ладонь горбилась по-солдатски, словно ей было трудно распрямиться, забыть круглую рукоятку меча.

Эльпидия выступила из-за его спины:

— Не тревожься, госпожа моя, никто не знает, что он здесь. Мы прошли через заднюю дверь. Он сказал, что у него важные вести. Такие, от которых зависит и твоя жизнь. Но если ты не хочешь говорить с ним…

— Нет-нет, ты правильно сделала. Теперь оставь нас вдвоем. И принеси гостю согретого вина. Видно, что он проделал далекий путь.

Когда нянька вышла, Эферий опустился на табурет и ухватился обеими руками за шест, поддерживавший балдахин над ложем. Он был похож на утопающего, вцепившегося в канат, но не имеющего сил взобраться по нему. Его хриплый шепот прорывался сдавленными вскриками обиды, ненависти, отчаяния.

— …Я говорил отцу, что в легионах неспокойно. Я предупреждал, что кто-то мутит солдат. Подходило время осенней выплаты, а они еще не получили весеннюю. Нельзя было оставлять Тисинум так надолго, нельзя было давать ядовитым слухам проникать в души… Я знаю, кто их сеял!.. Главная придворная змея — Олимпиус. Больше некому. Когда император поддался уговорам отца и послал Алариху письменный приказ выступить в Галлию против Константина, Олимпиус делал все возможное, чтобы задержать отправку денег визиготам. Только ему могла прийти в голову эта клевета!.. Будто для уплаты варварам деньги взяли из солдатской кассы и из похоронного фонда. Это было последней каплей… Ни о чем не подозревающий Гонорий и его свита въехали в лагерь, как в кипящий котел. На них накинулись со всех сторон. Рассказывают, что префекту Италии обрубали руки кусок за куском. По куску за каждую недоплаченную тысячу — и заставляли считать вслух…

Шепот Эферия наполнял меня такой тоской и страхом, каких я не знала с ночи Кровавой Пасхи. Тогда тоже привычный мир, при криках и стонах невинных, погружался в волны вражды. Но все же Константинопольский дворец казался мне надежным кораблем, Ноевым ковчегом для избранных к спасению. Здесь же, в Риме, я не чувствовала никакой защиты. Бревна, подпиравшие ворота, выглядели лучинками в мире схватившихся гигантов. Разве могут они удержать ярость бунтовщиков?