Невеста императора

«А почему бы и нет? — звучит в моей душе вкрадчивый голос. — Может быть, это знак судьбы? Может быть, это она послала тебе встречу с девушкой, от одного вида которой у тебя теплеет на сердце, а чресла напрягаются, как согнутый лук со стрелой? Семейная жизнь, собственный дом, выводок детей, мальчики черноволосые, девочки рыженькие… У тебя просто времени не останется тосковать о своей далекой, недоступной, невозможной. А свою опасную миссию выполнять тебе станет даже легче — будешь разъезжать по городам якобы по торговым делам, не спеша накапливая в подвале дома таблички и свитки. И она? Разве не чувствуешь ты ответный жар, идущий от ее кожи? Может быть, и ей ты был послан как ободряющий знак — свернуть с пути, который не для нее?»

Из рассказов Фалтонии Пробы я мог по обрывкам собрать причины, откладывавшие раз за разом принятие обета. Сначала это была смерть отца. Траур в такой знатной семье тянулся долго и исключал любые другие церемонии. Потом на первое место вышли дела, связанные с карьерой старшего брата. Будучи сыном консула, он и сам имел серьезные шансы стать впоследствии консулом. Но для этого требовались крупные затраты на первых порах, поглощавшие финансовые резервы даже таких богачей, как клан Аникиев. В этих обстоятельствах выделить долю наследства, причитавшуюся Деметре, и передать ее в пользу Церкви, как это полагалось при обряде velatio, было бы жестокой несправедливостью по отношению к брату.

Так дело и тянулось, постепенно окутываясь сговором семейного умалчивания, который я не мог не почувствовать по приезде, который не смел нарушить, хотя порой меня так и подмывало спросить Деметру напрямую. Но я говорил себе:

«Не сейчас. Не сейчас, когда она так хороша в этом наклоне, когда мраморная поверхность стола бросает снизу отсвет на ее лицо. Когда она так погружена в сортировку цветочных семян и луковиц, словно отделяет жемчужины от стекляшек. Когда ее вечный птичий страж почти успокоился и разрешил ей выглянуть из гнезда. Когда она так свыклась со мной, что готова стерпеть мое присутствие близко-близко, не пытаясь улететь».

— …Я слышала, мать рассказывала вам о нашем бегстве в Африку, — говорит Деметра. — А упоминала она о сирийском корабле, который грузился в карфагенском порту? И как мы с ней, гуляя, увидели вереницу невольников, которых гнали к причалу? Мужчины были прикованы к длинной цепи, а женщины брели сами по себе. Дешевый товар… Но вдруг одна девушка, совсем молоденькая, вырвалась из толпы и бросилась к ногам моей матери с криком: «Матрона Проба! Матрона Проба!..»

Деметра отодвигает наполненную чашку, ставит перед собой две пустые, задумывается, вспоминает.

— «Я свободнорожденная! — кричала девушка. — Мой отец был вольноотпущенником вашего супруга… Его звали Фриск… Вы не помните?.. Родители умерли во время осады, я чудом выжила, приехала сюда в поисках родственников… Они воспользовались моей беспомощностью…» К нам уже бежал декурион, командовавший стражниками. «Если девушка говорит правду, — сказала ему моя мать, — ее нужно немедленно отпустить». Декурион почтительно объяснил, что он не может этого сделать, потому что сирийский купец уже уплатил полностью за всю партию невольников. Купец с надсмотрщиком тоже спешили к нам от причала. Мать настаивала и грозила пожаловаться самому наместнику Гераклиану. Декурион, пряча насмешливый взгляд, сказал, что, конечно, матрона Проба вправе поступать, как найдет нужным. Он только хотел поставить ее в известность, что именно наместник Гераклиан является получателем денег за вывозимых из провинции рабов.

Деметра умолкает, задумчиво смотрит на двух борзых, улегшихся в тени садовой ограды. Я уже знаю этот остановившийся взгляд рисовальщицы. Кажется, он всего лишь примеривает к будущей картине сочетание белой шерсти и зеленой травы.

— Мы обе, и я и девушка, прижимались к ногам моей матери и не могли оторвать взгляд от бича надсмотрщика, змеившегося в пыли. А мать вдруг поманила к себе купца и растопырила перед его лицом пальцы с кольцами. Купец кланялся и пригибался, и бегал глазами, и мотал головой — будто не веря, не смея, — но потом все же решился и ткнул пальцем в мое любимое кольцо с сапфиром. И мать отдала ему его. О, как я любила ее в ту минуту! И любила спасенную девушку, и облака над мачтой сирийского корабля, и красивого безжалостного декуриона, и даже жадного купца, и даже себя… Да, мне жалко было кольца… Но тогда я впервые испытала это… Что в расставании с тем, что любишь, тоже бывает сладость… А девушка все не верила своему счастью и всхлипывала… Кажется, ветер похолодел… Там на скамье моя шаль… Не подадите мне ее? А то у меня руки в земле.

Я приношу ей вышитый галльский платок, накидываю на плечи и осторожно сжимаю их. Ее перепачканные землей пальцы замирают на чашках с семенами. Я держу в руках это обещанное Господу тело и святотатственный восторг стягивает мне грудь холодным обручем.