Невеста из Холмов

Вдруг Мавис вскрикнула и влепила Аодану пощечину. Просто рукой. Но Брендон отчетливо увидел: в тот момент, когда девица ударила Аодана, в ближайших к ней лампах погасли свечи, а по деревянной кафедре пролегла тонкая трещина. Когда она, сдерживая злые слезы, сорвалась с места и под смешки, больше изумленные, чем злые, выбежала в коридор, магистр был не меньше обескуражен, чем потирающий щеку Аодан. Неуклюжая с виду девчонка смогла с первого раза не то что прикоснуться – расколоть дерево в шести шагах от нее. Опасное свойство.

– Я же только хотел коснуться плеча, – оправдывался пострадавший студент, – а получилось, ну… не там. Я схожу извинюсь?

– Надо смотреть вперед и видеть цель, – ответил ему Брендон, – а не тыкать пальцем наобум с закрытыми глазами. Садитесь. А остальные могут разделиться на пары и попробовать. Только прошу вас, на этот раз аккуратно и без лишних чувственных проявлений. Аодан, ваши извинения будут уместны, но позже. Кто-то из девушек дружит с Мавис Десмонд? Сходите за ней, помогите успокоиться.

Кудрявая Кхира побежала к выходу. Брендон договорил и вдруг почувствовал тепло пальцев, скользящих по щеке к подбородку. Эшлин смотрела на него в упор с четвертого яруса и возмутительно улыбалась.

* * *

Магистр Эремон смотрел на крендель. Его политые медом бока напоминали ему о бесконечности. Когда одной версии событий доверяешь в глубине души больше, чем остальным, она может повести тебя по такой вот замкнутой фигуре. А разум, блуждающий по кренделю, бесплоден. Великий магистр-инквизитор отхлебнул горячего вина и откусил кусок кренделя. Так внутри стало немного теплее, а мысли обрели больше свободы.

Страсти для мага опасны. Магистр Эремон был весьма сдержан в выпивке, избегал любовных связей, не вдыхал дым восточных зелий, вначале обостряющих ум, но потом вызывающих болезненное пристрастие, дрожь в руках и печальную скудость мыслей. Более того, он никогда не предавался пустому и сладкому самосожалению, которое считал весьма распространенным и не менее губительным, чем вино. Но страсть к хорошо приготовленной еде он себе позволял как отдушину, уравновешивая ее обливанием ледяной водой в любое время года и упражнениями с тяжелой железной палкой, которые ему расписал профессор Тао. Что поделать, никто не безупречен. За обучение тогда еще далеко не магистра Эремона не зря заплатила гильдия пекарей, когда-то подобравшая голодного сироту и пристроившая к делу.

Брендон Бирн честно перевел то, что было написано на клочке бумаги из руки покойного. Первым там упоминалось слово «ферн», что переводится как «ольха». Но никакой ольхи в университете не было, это дерево давно извели в угоду более приличным для университетского сада породам. Внутренность саркофага, в котором с научными целями лежал Дойл, была из лиственницы. Ольха мертвому ныне профессору могла встретиться только в качестве дров для камина, но кто и зачем будет писать на древнем языке записки о дровах? При чем тут ольха, будь она неладна? Друиды были мастера аллегорий и иносказаний. Эта ольха могла оказаться чем угодно, от направления на север до указания на болезни печени. Письменность они зачастую презирали, так что сохранить удалось совсем мало, и то в таком творческом пересказе, что авторов тех трактатов проще счесть сказочниками, чем учеными.

Полностью фраза или часть фразы звучала так: «Ольха станет вратами для людей, и для того нужны пятеро». Легче не становилось.

Пока Ласар старательно изучал записи погибшего, к счастью, на понятном языке, магистр решил нанести один неожиданный визит. Он не рассчитывал на правду. Он хотел увидеть реакцию.

Ректор Галлахер сидел на увитой плющом скамье, из-за зелени напоминавшей беседку, и смотрел на заросший тростником пруд. Если подумать, это было зрелище редкостно диковатое и неопрятное по сравнению с клумбами и стрижеными кустарниками сада. А Горт Галлахер не был похож на человека, который пожалел уток и решил не разорять их давние гнездовья. Хотя Эремон признавал, что во времена душевного смятения приятно наблюдать, как греется на рассохшихся досках причала утиное семейство. Пушистые утята возятся, покрякивают, сцепляются в комок, из которого кое-где торчат лапы и клювы. Жаркое лето. Утки вывели птенцов дважды. Это к урожаю.

Ректор сидел, сжимая в левой руке какую-то подвеску. Лицо его застыло, немигающий взгляд был устремлен прямо перед собой, губы шевелились. По зеленоватой воде пруда тянулась легкая рябь. Магистр-инквизитор печально заметил, что глаза его стали уже не те, и с такого расстояния он не может разобрать по губам слова.

– Позволите прервать ваше уединение? – наконец обнаружил себя Эремон, выходя из-за ивы.

Горт ответил не сразу, будто пробуждаясь ото сна. Лицо его постепенно, начиная с уголков рта, обретало живость, как поднимается трава, избавленная рассветным солнцем от изморози.

– Вы уже прервали его, не оставив мне выбора, магистр.

На песке перед ним было с красивыми завитушками вычерчено странное. Гьетал… бессмыслица какая-то, на латыни тоже такого слова не существовало. Тоже какой-нибудь огам?