Невеста Нила

— Твое сравнение не годится! — горячо возразил старик. — Тут нужна оговорка. Если мы не хотим впасть в прямое противоречие…

— Перестаньте-ка спорить, — перебила мужа Иоанна, между тем как Паула обратилась к нему с неожиданным вопросом:

— Сколько тебе лет, почтенный хозяин?

— Второй день моего семидесятого года ознаменовался твоим прибытием к нам, — отвечал Руфинус с вежливым поклоном.

Жена погрозила ему пальцем и воскликнула:

— Нет ли у тебя скрытого горба, любезный друг? Что-то ты начал говорить уж больно цветисто…

— Он берет пример со своих калек, — поддразнила Паула. — Ну, теперь твоя очередь, Филипп. Ты говорил сейчас, как маститый мудрец. Я чувствую к тебе почтение, и мне хотелось бы узнать, сколько тебе лет.

— Скоро минет тридцать.

— Похвальная откровенность, — с улыбкой заметила Иоанна, — в твоем возрасте многие убавляют себе годы.

— Зачем же это? — удивилась Пульхерия.

— Некоторые молодые девушки считают тридцатилетнего мужчину уже довольно пожилым человеком.

— Какие глупенькие! — воскликнула Пуль. — Где найти такого доброго мужчину, как мой отец? А если бы ты, Филипп, был моложе десятью годами, неужели у тебя прибавилось бы доброты и ума?

— И, наверное, нисколько не убавилось бы безобразия, — подхватил молодой врач.

Дочь Руфинуса вспыхнула, точно ей нанесли кровную обиду.

— Ты вовсе не безобразен! — воскликнула она. — Кто считает тебя некрасивым, у того нет глаз. Всякий скажет, что ты статный мужчина.

Пока добрая девочка защищала своего друга от него самого, Паула провела рукой по ее золотистым волосам и сказала врачу:

— Отец Пульхерии прав. Она умеет мерить людей настоящей правильной меркой. Заметь это, Филипп. А теперь позволь предложить еще один вопрос. Меня очень удивляет, как это могло случиться, что ты и Руфинус, люди разных поколений, одновременно посещали университет?… Затмение луны начнется еще не скоро, взгляните, как ярко светит она! Если ты, почтенный Руфинус, хочешь доставить мне большое удовольствие, то расскажи нам что-нибудь о твоих странствованиях по свету и о том, как ты поселился в Мемфисе.

— Ты хочешь знать его биографию! — воскликнула Иоанна. — Если он начнет описывать свою жизнь с начала и до конца со всеми подробностями, то пройдет вся ночь, и ужин простынет. У него было множество приключений, как у Одиссея. Однако расскажи нам что-нибудь, мой друг, ты знаешь, мы всегда рады тебя послушать.

— Мне нужно идти к больным, — заметил врач. Он ласково раскланялся с присутствующими, но простился с Паулой сдержаннее обыкновенного и вышел из сада.

Тогда Руфинус начал свой рассказ:

— Я родился в Александрии, когда там процветали торговля и промышленность. Мой отец был оружейником, и в его мастерской работали не менее двухсот невольников и наемных рабочих. Для производства требовалась самая лучшая медь, и ему обыкновенно доставляли этот металл через Массалию [59]из Британии. Однажды он сам поехал с мореплавателями на дальний остров и там встретил мою мать. Он пленился ее золотистыми волосами, которые унаследовала Пуль, а так как красивый иностранец понравился ей в свою очередь, то молодая язычница приняла христианство и последовала за ним. Они оба никогда не раскаялись в этом. Хотя моя мать была женщиной очень тихой и до конца жизни так и не смогла толком научиться греческому языку, но отец часто говорил, что она была самым лучшим его советчиком. Кроме того, она обладала таким мягким сердцем, что не могла видеть страданий ни одного животного, и хотя была отличной хозяйкой, но никогда не смотрела, как кололи кур, гусей и поросят.

К счастью или несчастью, но я унаследовал от нее эту чувствительность. У меня было еще два старших брата. Они помогали отцу, и он хотел впоследствии передать им свою фабрику. На десятом году моей жизни отец выбрал для меня карьеру. Матери хотелось сделать меня священником, но он не согласился на это. Так как один из моих дядей был ритором и получал много денег, то меня вздумали подготовить к этой же деятельности. Таким образом, я переходил от учителя к учителю и делал успехи в школе. До двадцатого года я жил у родителей. У меня было много свободного времени, и я стал самоучкой заниматься медициной. На это натолкнул меня простой случай. Двенадцатилетним мальчиком я любил вертеться в мастерских. Там жила ученая сорока, забавная птица, выкормленная моей сердобольной матерью. Она умела кричать «дурак!», называла меня по имени, знала еще другие слова и любила шум: где громче стучали и пилили кузнецы и слесаря, туда наша сорока летела с особенным удовольствием, и усталые лица рабочих прояснялись, когда она садилась около наковальни или станка. Несколько лет ручная птица прожила у нас вполне благополучно, но однажды она попала в тиски и сломала ножку. Бедное создание!

Тут старик наклонился, смахивая украдкой слезу.