Невеста тирана (СИ)

— Уже сочла. — Она подошла и тронула кончиками пальцев голубой атлас: — Пиротто, начнем с этого. Пусть просмотрят и обмерят весь тюк, чтобы не вышло недостатка или изъяна. С остальной материей я определюсь позднее, если сеньора Антонелла не пожелает помочь мне с выбором. — Джулия посмотрела на тираниху: — Я охотно прислушаюсь к вашему совету, сеньора. Какая из этих тканей, по вашему мнению, хоть немного украсит меня?

Казалось, тираниха одновременно раскусила лимон и увидела мышь. Затем случилось невероятное — белое фарфоровое лицо стало багроветь, покрываться уродливыми пятнами. Если бы взглядом можно было убить — Джулия уже лежала бы бездыханной. Сеньора Соврано даже беззвучно открывала рот, словно рыба, но все звуки накрепко застряли в горле, под самым воротом шемизетки. Доротея бросала на свою госпожу цепкий встревоженный взгляд, напряглась. Лишь отвратительный кот все так же висел на руках, не выражая к происходящему ни малейшего интереса.

Наконец, тираниха, кажется, сумела взять себя в руки. Краснота схлынула, будто впиталась в шемизетку, как вода в землю. Сеньора Соврано поджала маленькие губы, отыскала взглядом дочь:

— Розабелла, за мной!

Та будто не сразу расслышала, стояла истуканом. Наконец, опомнилась, подошла к матери:

— Матушка, позвольте мне ненадолго остаться и посмотреть ткани, пока их не увезли.

Лицо сеньоры Соврано нервно заходило. Она буравила дочь колким ледяным взглядом, вдруг подняла руку и отвесила Розабелле звонкую пощечину, которую видели все. Не дав опомниться, тираниха ухватила бедняжку за руку и поволокла прочь, будто несчастная Розабелла отчаянно сопротивлялась.

Джулия стола в онемении и не могла прийти в себя. Ее щека горела, будто только что она сама получила оплеуху. Все так и было: пощечина, которую получила Розабелла, предназначалась ей самой. Тираниха просто не осмелилась.

Глава 37

Мать сидела на террасе, обнявшись со своим котом. Тот распластался на коленях, казалось, придавил ее, как тяжелая лоснящаяся шкура. Солнце уже зашло за скалы, и терраса освещалась ровным лиловатым светом, подчеркивая алебастровую белизну рук и прекрасного лица. И каждый раз, глядя на мать, Фацио задавался вопросом: неужели ее красоты оказалось недостаточно? Совершенной и безупречной? И каждый раз сознание царапала догадка, что в предписаниях могли ошибаться, неверно толковать. Или требовалось еще что-то, чего он не понимал. Чего никто не понимал. Измыслить черты совершеннее не мог ни один живописец.

Мать вернулась из своей поездки нежданно. И Фацио уже доложили о том, что произошло, как только он поднялся в комнаты из подземелья. Он был измотан и обессилен, но визит к матери невозможно было откладывать. Хотя бы для того, чтобы донести до нее свои распоряжения. Фацио уже точно знал, что она станет закатывать глаза, поджимать губы и требовать для Джулии всех возможных кар. Если святое место и сумело вселить в ее душу хоть немного благоденствия, то все усилия сошли на нет в единый миг.

Мать услышала шаги, повернулась, подала руку. Фацио коснулся губами тонких белых пальцев:

— С возвращением, матушка. Надеюсь, в святых стенах вы получили то, что искали.

Она скорбно опустила ресницы:

— Разве это имеет теперь какое-то значение?

Фацио подал знак служанке, та принесла стул, поставила рядом с креслом своей госпожи и тотчас удалилась. Фацио опустился на стул, какое-то время, как и мать, смотрел на темнеющую бухту, ожидая претензий и жалоб, но та молчала. Впрочем, это было предсказуемо — мать ждала покаяния.

Фацио скрестил руки на груди:

— Матушка, я недоволен тем, что вы сегодня учинили.

Мать замерла, точно ее заморозили. Застыло все: тело, взгляд, вздох. Она какое-то время сидела недвижимо, все так же глядя на море, наконец, медленно повернула голову:

— Я учинила?

Фацио видел сотни раз, как безупречный лоб слегка морщится, когда от возмущения поднимаются брови. Как поджимаются розовые губы, как глаза загораются дрожью подступающих слез. Сейчас она поднесет тонкие пальцы к виску, изобразит преддверие обморока и непременно велит подать воды с лимоном и позвать Мерригара. Но все это слишком давно не трогало.

Фацио устало выдохнул:

— Вы, матушка. Вы прекрасно понимаете, что если происходит что-то, о чем вы не распоряжались, это происходит с моего ведома или по моему приказу. Вы не уделили моей невесте должного внимания, поэтому я вынужден заняться этим сам.

Ее губы сжались в упругий розовый кружок. Отец уже назвал бы их куриной задницей…

— Ты решил обряжать эту невоспитанную дурнушку в то время, когда весь дом в трауре? Когда едва-едва успели убрать траурные полотнища? Ты не подумал, что могу чувствовать я? Что может чувствовать твоя бедная сестра, лишенная в горе простых радостей?

Фацио потер переносицу, ощущая непреодолимое желание подняться и уйти:

— Не драматизируйте, матушка — не вы одна понесли утрату. Вы ненавидели отца, а он едва выносил вас. Поэтому единственное, о чем вы можете здесь сожалеть, так только о том, что вы еще много лет обречены носить черное по человеку, которого ненавидели. Лишь это вас уязвляет.