Невезучие

Витка небрежно плюхнула в колодец помятое жестяное ведро и отпустила рукоятку ворота, предоставив веревке возможность размотаться на всю длину. Солнце припекало немилосердно, а вода со дна глубокого колодца все равно оставалась столь холодной, что аж зубы ломило. Девушка подняла голову и, прикрывая глаза растопыренной ладошкой, всмотрелась в небо. Ишь синь какая бескрайная, ни одного облачка мимо не проплывет, лишь жгучие полуденные лучи щедро заливают широкий двор княжеского детинца. И на дворе, окромя Витки, ни души. Да и кому же охота выползать из приятной тени в этакую гоблинову жару? Девушка взялась за железную, нагретую солнцем рукоять и, размеренно вращая тяжелый ворот, засмотрелась на окошки высокого флигеля, в котором расположились хоромы неженатых княжичей. Ее алые губы непроизвольно сложились в лукавую улыбку, а огромные голубые глаза шаловливо прищурились. Вон в том правом углу — горница княжича Елисея. Кожа у красавца белая-белая, словно молоко, и нежная, как шелковый платок, им же и даренный. А черные, густые, будто частокол, ресницы, пожалуй, длиннее, чем у самой Витки. Голос у Елисея — звонче соловьиного, а ухоженные пальцы (более привычные не к луку тугому да мечу вострому, но к ванночкам из ромашки), ловкие и проворные. Даже лишку проворные. Так и норовят Витке под сарафан забраться. Ой и хитер же княжич! Приманит Витку на скамью, выставит на стол кренделя сахарные да пряники печатные, а сам тем временем так и лезет под подол, забираясь прохладными пальцами все выше и выше по ноге. А Витке щекотно, любопытно и немного боязно. И чего это у красавца-княжича вдруг трепетно расширяются зрачки, становясь бездонными и пьяными без вина? А девичье сердце шибко бухает под батистовой рубашкой, заставляя перси вздыматься сильнее и чаще. Елисей не сводит глаз с трепещущей девичьей груди и, забывшись, страстно вздыхает, пытаясь обнять Витку и завалить на скамью. Но девушка сердито хмурит брови и отодвигается. Уймись, княжич! Батюшка-князь велел и близко вас всех к себе не подпускать! А Елисей кручинится все пуще и жалует Витке платки шелковые да перстеньки бирюзовые. Да и прочие братья от него не отстают! Девушка переводит глаза на окошко княжича Гвидона и насмешливо прыскает. Совсем у Гвидона ум за разум зашел! Надо же было ей в подарок столько тканей эльфийских на ярмарке накупить! Аль она боярыня какая, платья по пять раз на дню менять? Да что там Гвидон, сам наследник престола — старший княжич Радомир нет-нет и зажмет Витку в углу терема тайком от княгини Зои да как примется целовать… Давеча вон серьги брильянтовые подарил и на сеновал зазывал — вопреки всем батюшкиным запретам. Все девки в столице из-за княжичей Витке завидуют. А пуще того завидуют ее косам золотым, очам наипрекраснейшим, точеным плечикам и пикантно вздернутому носику. Но Витке и сладко — и боязно. Сердце так и рвется из груди, аки серая горлица в поднебесье, так и просит княжеского запрета ослушаться да поддаться на сладкие уговоры могутного Радомира, но душа отговаривает — боится, сворачивается в клубок, ровно робкая кошечка. Ибо строг князь-государь, гневлив да на расправу скор!

Ох зря приказал князь Елизар нарисовать с Витки ту злополучную парсуну, ох зря! Можно подумать, этим несчастную судьбу обманешь да женихов к княжне приманишь. Женихи, они ведь тоже не дураки, соображают, что к чему! Нет, княжна Рогнеда девушка хорошая и Витке нравится. Справедливая, веселая, не привередливая. Никем не командует, никому не приказывает. Всем улыбается, всех величает уважительно. Вот только уж больно она себе на уме. Нет чтобы в сарафан парчовый нарядиться, венчик серебряный на чело вздеть, брови насурьмить, щеки нарумянить. А после — сесть, как княжне и положено, у окошка в своей светелке девичьей кошелек бисером вышивать али семечки лузгать. Тогда глядишь, и присватался бы к ней какой добрый царевич-королевич из страны заморской. Так только куда там! Княжна Рогнеда, вот стыдоба-то какая, все сарафаны сенным девкам раздарила, а сама штаны мужские надела, сабли на спину нацепила и скачет по двору с дружинниками батюшкиными, в искусстве воинском совершенствуется, аки отрок какой безродный. Барону Рогвальду из Эйсена нос кистенем расквасила, виконта Фредерика Нарронского на забор с позором загнала, а шляхтича Миклоша, коий из Рюнхенского маркграфства прибыл, ударом копья вместе со скакуном его породистым наземь опрокинула. Ущемила их гордость мужскую, на посмешище всеобщее выставила. И с тех пор женихи на двор красногорского князя — ни ногой!

Вполне довольная собственной мудростью в делах сердечных, избалованностью и неоспоримой девичьей привлекательностью, Витка перелила воду в широкогорлый фарфоровый кувшин и, не зная куда девать ощущение безграничного счастья, переполнявшего ее настолько, что оно грозилось выплеснуться за пределы души, негромко запела: