Невиданные чудеса Дивнозёрья

Напрасно он летал кругами, плакал и звал сородичей — никто так и не откликнулся. Пушок подумал, что, наверное, это конец: мир, где он родился, превратился в безжизненную белую пустыню. Враги сперва выжгли его дотла, а затем заморозили…

Оставался лишь один путь: снова нырнуть в вязовое дупло, а там — будь что будет!

Поникший и промокший до костей, он вернулся к бабке Ведане, волоча за собой подранную сумку с мороженой земляникой на дне.

— Ох ты ж! — старая колдунья всплеснула руками. — Где ж тебя черти носили, окаянного!

Она завернула продрогшего Пушка в полотенце, насухо вытерла и усадила на печку. К счастью, коловерша быстро отогрелся и даже умудрился не заболеть — разве что чихнул пару раз. Вот только внутри у него как будто что-то замёрзло — и не отогрелось, несмотря на очень жаркое лето.

* * *

В следующий раз Пушок увидел белые хлопья, падающие с серого неба, уже зимой и ужасно испугался, подумав, что Дивнозёрье теперь тоже превратится в белую пустыню.

Хорошо, что бабка Ведана, разглядев в его глазах страх, поспешила успокоить взволнованного коловершу:

— Это всего лишь снег, дурачок! Зимушка-зима настала. Можно на санях кататься, в проруби купаться да песни петь. Вот только самой главной запевалы у нас нынче не будет… Эх, выдали Василисушку замуж. Осиротела бабка.

Пушок сперва ничего не понял. Он, разумеется, знал, что люди тоже женятся, как и коловерши. Заводят гнёзда, деток. Но старая ведьма говорила о свадьбе так, будто в этом было что-то плохое…

Позже он догадался: бабка жила на свете одна-одинёшенька, ни сыновей, ни дочерей, ни внуков с внучками — никого у неё не было. А Василисушка хоть и не родня ей была, любила её Ведана, как свою кровиночку. Вот только родители, видать, не захотели, чтобы их доченька любимая ведьмой стала, потому и просватали её куда-то в дальние края.

Тогда Пушок решил, что обязательно отыщет бабке другую ученицу, чтобы было, кому колдовское ремесло передать. А то негоже чудесному миру дивнозёрскому остаться без ведьмы-хранительницы.

Этим он решил заняться по весне, когда девки весну закликать начнут. Можно будет присмотреться, выбрать кого-нибудь посмышлёнее да поголосистее.

Пока же он каждый вечер сворачивался калачиком на коленях у старой ведьмы и мурлыкал себе под нос песенку, которую в детстве слышал от матери:

«Те, что были прежде врозь, встанут заодно — может, повстречаться нам было суждено? С давних пор на том стоит наше волшебство: друг спасёт тебя, а ты выручишь его».

Старая ведьма не понимала ни слова, но всё равно обнимала коловершу обеими руками; иногда плакала, зарываясь морщинистой щекой в густую рыжую шерсть, и всё приговаривала:

— Главное — дождаться весны, Пушочек. Доживём до тёплого солнышка — а дальше полегче будет. Может, даст бог, ещё свидимся с Василисушкой.

Пушок мурлыкал песню так громко, как только мог. Он не знал иного способа сказать, что им с бабкой Веданой больше никогда не будет одиноко, потому что теперь они есть друг у друга. Ведь правда?

Ясинкин Ясень

Когда твоя старшая сестра — злая ведьма, — это самое худшее, что может случиться в жизни. Так думал юный царевич Радосвет из Светелграда. Он даже змеев горынычей меньше боялся: те прилетали, пыхали огнём, поджигая пару крыш, и улетали обратно в Навьи земли. А сестра всегда была тут, рядышком…

Ух и натерпелся от неё Радосвет! Ясинка возненавидела младшего брата в день, когда тот появился на свет. Весь двор радовался, мол, наследник родился! А сестрица ушла к себе, заперлась в покоях девичьих и цельную седмицу потом не выходила. Озлилась, что батюшкино да матушкино внимание теперь не ей одной доставаться будет.

А как подрос царевич, начала сестрица его изводить. Особливо пугать любила — тенями страшными под окном, воем лютым, темнотой в неурочный час, пауками да кикиморами.

— Ты на сестру не серчай, — говорила мать, утешая плачущего сына после очередной выходки Ясинки. — Пугает тебя, а ты не бойся. Царевичу надлежит быть смелым.

Радосвет, вытирая зарёванные глаза, отвечал:

— Пускай она уже поскорее замуж выйдет и уедет от нас. Не хочу её видеть!

Мать, конечно, вздыхала. Не нравилось ей, что дети меж собой не ладят. Но что тут поделаешь, когда дочка всякий раз обещает, что больше не будет, а потом всё равно делает?

После Ясинка таиться научилась. Нашлёт видение, от которого у Радосвета сердце в пятки, тот — бегом к отцу и матери жаловаться. Пока туда-обратно обернётся, всё уж давно рассеется, и только Ясинка чистыми глазами хлопает:

— Не виноватая я! Батюшка, матушка, чего он на меня наговаривает?

А сама потом шипит на ухо:

— Ещё раз пожалуешься, щенок, я тебя так напугаю, что имя своё забудешь.

И однажды Радосвет даже жаловаться перестал. По-прежнему боялся — от каждого шороха вздрагивал, — но теперь уж молчал. Ведь если расскажешь — только хуже будет!

Он немного воспрянул духом, когда к сестрице потянулись женихи — сперва из ближних земель, а потом и заморские принцы. Ясинка ведь, несмотря на дурной нрав, была на диво хороша собой: глаза как яхонты, волосы — чистый лён, идёт — как лебедь белая плывёт.