Невидимая дева

После сахарной Ольги Константиновны наступила железная Галина Валерьяновна, у которой сын был милиционер. На нее записывались в очередь, про нее говорили: «гений», и в самом деле, она обладала какими-то совершенно невероятными педагогическими способностями: за два года она обучала группу детей из шести-семи человек читать, писать и бойко разговаривать по-английски, да не просто “this is a pen”, а с употреблением сложных модальностей. Трудная система английских времен усваивалась быстро и как родная, потому что орудием Галины Валерьяновны было сочетание жесткой милицейской дисциплины со смехом и праздником. Она использовала мнемонические стишки (может быть, сама и сочиняла) –

I shall be able
To eat a table,

– а когда тебе семь лет, то это безумно, безумно смешно и хочется еще. Какие-то лото, выуживание цифровых бочоночков из холщового мешка, обнаруживание парных гусаков на картонных карточках, выкрикивание иностранных слов наперебой, шарады с переодеванием, золотые колпаки и нарисованные усы, а к Новому году – обширный костюмированный спектакль для умиленных родителей. После обработки Галиной Валерьяновной исчезал всякий страх перед английским языком. Можно было учиться дальше.

Потом была Клавдия Антоновна, американка. Когда-то она была замужем за настоящим американцем и жила в Америке, но черт дернул ее приехать в Россию, где ее быстро арестовали и посадили в лагерь – а нечего в Америке-то жить.

У нее сохранились американские детские книжки, американская раскладная игра, которую Клавдия Антоновна робко использовала для обучения: прятала бумажного медведика в бумажном американском сундуке, за дверцами бумажного американского шкафа, под бумажной американской скатертью, свисавшей с бумажного стола. Все дверцы отворялись, все крышечки поднимались.

Я же должна была отыскивать медведика и с помощью предлогов описывать его передвижения: под столом, за дверцами, на шкафу, в шляпной коробке, – о, в шляпной коробке! Там, далеко-далеко, ветер вольно гуляет по сизой ковбойской траве, девушки-тростинки, разморенные жарой, выходят на широкое крыльцо и качаются в креслах-качалках, в облаках плывут дирижабли, а в домах, на шкафах стоят шляпные коробки! Я мечтала, думала о волшебных шляпных коробках, о платьях с бантами на поясе, болтала ногами, ленилась, не учила стихов наизусть, а надо было, и добрая, милая Клавдия Антоновна сама подсказывала каждое слово, а потом меня же, бессовестную, и хвалила.

Пальцы у нее были очень длинные, сухие, прозрачные, мытые-мытые. В круглых карих глазах – тоска. Она рассказывала маме, как ее арестовывали. «Надо вам посидеть», – сказал следователь. «Но я же ни в чем не виновата», – удивилась она. «А тут никто ни в чем не виноват», – сказали ей.

Once a month with a hop, hop, hop
Off I go to the Barber Shop,

– шептала, подсказывала Клавдия Антоновна. «Я вижу розовую вазу». – «Ты видишь розовую вазу?» – «Нет, я не вижу розовую вазу». Ничему не научила меня Клавдия Антоновна, не сумела.

Тогда призвали старуху Марью Михайловну, автора учебника. Как и все прочие учительницы, она жила в коммуналке на Петроградской.

Все коммуналки на Петроградской похожи: узкая комната с двумя узкими окнами, в простенке шифоньер. Комнату перегораживает книжный шкаф, а то буфет. С одной стороны буфета получается столовая, а с другой спальня. Бедная мебель, потертая клеенка – «вот это стул, на нем сидят, вот это стол, за ним едят».

Но у Марьи Михайловны были целых три узких длинных комнаты, и сама она давала уроки в центральном отсеке, а в боковых пеналах таились три ее старых, больных дочери. Не знаю, какие болезни съедали дочерей, но иногда во время урока слышалось шуршание и медленное шаркание как бы ватной ноги. Это неспешно, как минутная стрелка, держась за стенку, ползла в уборную какая-нибудь дочь. Марья Михайловна делала вид, что никто никуда не ползет, я тоже отводила глаза, притворялась, что ничего не замечаю. Дочь скрывалась, пахло кислым; через какое-то время начинался обратный ход, а навстречу первой дочери, хватаясь за шифоньер и буфет, уже подтягивалась вторая.

К концу урока выяснялось, что и третья, вышедшая в путь прежде сестер, уже проделала полпути и сейчас тоже начнет выдвигаться из-за мебели: уже показался краешек халата.

По злой иронии судьбы, именно Марья Михайловна была автором чудовищных стишков, даже почти английских, но гадко звонких и подобострастно пролетарских.

Healthy and strong,
With a merry song
We pass and pass and pass.
We are girls and boys,
We are friends of those
Who are for the working class.

(«Здоровые и сильные, С веселой песней, Мы проходим, и проходим, и проходим. Мы девочки и мальчики, Мы друзья тех, Кто за рабочий класс»). Вот такую херню сочиняла Марья Михайловна, а что делать? надо – значит надо.