Невидимка и (сто) одна неприятность

Последние несколько недель были… тяжелыми. И Лали — и битва за ее свободу — была единственным, что помогало мне держать лицо. Я улыбался, шутил, дурачился, чтобы ей было легче. Я делал это для нее — а получалось, что и для себя. Это держало, помогало не проваливаться в пропасть.

Казалось, после смерти Эрика Лагранжа все должно стать легко.

Оно стало… легче, пожалуй, если сравнивать с последними месяцами. Но не легко.

Я желал ему смерти. Но я не хотел его убивать. И только едва заметная уху оговорка мистера Блейка не давала полностью погрузиться в гложущее чувство вины — говоря про ситуацию, в которой Эрик Лагранж выжил бы, он сказал “возможно”. Возможно, справедливость и была бы восстановлена.

Возможно.

А возможно — нет.

У Эрика Лагранжа — имя, связи, деньги. И отсутствие моральных терзаний. И знание больных мест других людей и умение на них давить. Возможно, его все же казнили бы. А возможно оказалось бы, что никакого поводка не было. И экспериментов не было. И у девочки Лали просто поехала крыша, с детьми из исправительных заведений такое бывает. А у мальчика Даниэля стресс после трагической смерти матери, и мы его увезем куда-нибудь на воды.

И там закончим начатое...

— Что ж, нас будут ждать, можем ехать! — мистер Кроуч пригласил нас следовать за ним к его машине.

Мы сели в автомобиль на заднее сиденье и машина тронулась с места. Я краем уха слушал, как Лали о чем-то говорит с Кроучем, но толком не слышал слов. Дорога быстро сделалась до боли знакомой — особняк Лагранжей находился буквально в квартале от здания суда.

Что делать с особняком я не знал.

Я в принципе не знал, что делать со всем наследством Эрика Лагранжа.

Меня спасало то, что перед смертью мама составила завещание, в котором ее приданое переходило мне, а не мужу. И этими деньгами я распоряжался с чистой совестью.

Принять деньги отца — да, я все еще периодически называл его про себя отцом — у меня не получалось.

Несмотря на то, что он сам оставил все мне. Даже зная, что я не его кровный сын, он оставил все мне.

И ведь он знал об этом с самого начала.

Я не рассказал Лали подробностей письма, да она и не спрашивала, и без того потрясенная правдой. Но в письме было все.

Мама вышла замуж в восемнадцать за мужчину, который был старше ее на пятнадцать лет — красивый, статусный, отличная партия. Она не любила его, но от всей души уважала и искренне хотела стать ему хорошей женой. Только оказалось, что чем дальше, тем недосягаемее становится этот титул. Бесконечные упреки, унижения, ревность на ровном месте. За четыре года брака она не смогла забеременеть и к недовольству добавилось еще и это — никчемная, бесплодная. И тогда да, она изменила мужу. Писала, что это вышло спонтанно, на волне эмоций. Но после этой измены она поняла, что больше не может оставаться с этим человеком и попросила развод.

Развод Лагранж не дал.

А потом родился я. И других детей у Лагранжей не было.

Все эти эксперименты — это не месть за болезненную правду, которая открылась после смерти жены. Он действительно считал меня своей собственностью. Я сказал Лали, что побегом развязал ему руки, но на самом деле я был уверен — он это сделал бы в любом случае, просто, возможно, чуть позже, дождался бы пока я закончу Академию, чтобы не отрывать от учебы. Мой бунт с заявлением, что я теперь совершеннолетний и могу делать все, что захочу, он воспринял бы точно так же, как желание матери с ним развестись. И задавил бы точно так же.

И он ведь по итогу даже после смерти добился своего: я сын Эрика Лагранжа и не имею права теперь быть кем-то другим.

И, возможно, стоило расценивать это как компенсацию, вроде той, которую Лали за молчание выплатило государство, но все равно внутри все противилось принимать его наследство.

И противилось до тех пор, пока я не поделился этими терзаниями с Лали, заметившей мое состояние. Ежик недоуменно похлопала ресницами, глядя на меня, как на дурачка.

— И чего тут думать? Принимать, конечно!

До сих пор за ней жадной склонности к материальным ценностям замечено не было, и я на некоторое время озадаченно завис, а Лали забралась ко мне на колени, продолжая бубнить:

— Даниэль, ты же не обязан это наследство тратить на себя любимого. Ты знаешь сколько в стране чудесных организаций нуждающихся, в финансировании? — она поерзала, устраиваясь удобнее, подняла руку и принялась загибать пальцы: — Детские дома, благотворительный фонды… хочешь, можешь даже свой собственный основать! А особняк переделать в какой-нибудь реабилитационный центр…

Она помолчала немного, и мечтательная интонация сменилась мрачной и злорадной:

— И пусть Эрик Лагранж в гробу вертится, как веретено!

Какая у меня добрая, милая девочка, а? Видели?

Я покосился на Лали — та, кажется, обсудила с Кроучем все, что им было обсудить, умолкла, притихла и теперь смотрела в окно, погрузившись в какие-то свои мысли. Я улыбнулся. И снова погрузился в свои.

Идея была отличная.