Невидимка и (сто) одна неприятность

Лагранж — не неопытная девочка, которая в ответ на провокации злится, стесняется и пытается убежать. Он вдавливает меня в себя до предела, и целует сам. И за этим поцелуем мне мерещится что-то отчаянное. Будто он пытается мне что-то сказать, но не может никак иначе.

Прямо сейчас я готова принять это “объяснение”, пожалуй. Только ты знаешь, Лагранж, мне ведь его тоже потом станет мало?

Мои ногти, царапнувшие по ткани рубашки, задели пуговицу. Задели — и выковырнули из петельки. Одну, вторую, третью. В конце концов, какая разница, он столько раз уже передо мной раздевался…

Да и темно. Ничего же не видно.

Даниэль подался вперед, помогая мне вытянуть рубашку из-за пояса, а потом откинулся назад, привалился спиной к древесному стволу.

Я распахнула слабо белеющую в темноте ткань и, закусив губу, положила ладони на часто вздымающуюся грудь — гладкую теплую, твердую. Погладила — сначала кончиками пальцев, потом всей ладонью. Сверху — вниз, на живот, провела по напряженным рельефным мышцам, чувствуя, как у меня у самой внутри все точно так же напряглось.

Кажется, я могла бы вечность просидеть так и просто с упоением его наглаживать, пока Даниэль выцеловывал мне ухо, шею, губы, снова шею…

И я настолько увлеклась, что даже не испугалась, когда верхнюю пуговицу и моей блузки сковырнули наглые пальцы.

Это ведь… справедливо, пожалуй.

Даниэль расстегивал блузку медленно, чувственно, неторопливо. Пуговица за пуговицей, вдоволь смакуя мое молчаливое согласие. А когда ткань разошлась — не торопился прикасаться. Просто смотрел, как тогда, в массажном кабинете.

Он загорелый, смуглый. А у меня светлая, белая кожа, которая почти светится в темноте. И грудь, прикрытая плотным белым кружевом часто вздымается, выдавая мое состояние, а вместе с ней приподнимается цепочка с кулоном-бабочкой…

Да, я носила ее. Пряча от чужих глаз под одеждой. Это украшение было для меня, а не для других.

Ну… и для Даниэля тоже.

И он смотрит.

Мне стыдно и горячо от этого взгляда. Хочется прикрыться. И не хочется.

В поиске компромисса между этими двумя желаниями, я потянулась к Даниэлю за новым поцелуем. Так у него не получится глазеть!

И вздрогнула — но снова не от страха, а от прикосновения кожа к коже, без тканевой преграды.

А когда на мою обнаженную талию легли чуть шершавые ладони…

Даниэль сжимал меня, гладил. Большой палец скользнул по выемке пупка, другая ладонь поднялась выше и сжала грудь, как тогда, на чердаке, в шутку, только уже без всяких шуток.

И движения уверенные, а в то же время, как будто просящие — а так можно? А так?

“Можно”, — беззвучно шептала я, жмурясь от острого, невыносимого удовольствия.

...а про сексуальную безопасность он не соврал.

Я не совсем поняла, в какой именно момент напряжение между нами достигла пика, а в какой — начало спадать. И на этот раз не из-за того, что я зажалась и запротестовала, нет. Я полностью отпустила контроль и пошла туда, куда ведут. И даже не поняла, когда жаркие, страстные прикосновения и поцелуи сменились мягкими и невесомыми, осторожно возвращая нас к исходной точке.

Хотя я все же растерялась, когда теплые ладони покинули мою талию, а потом и вовсе стянули полы блузки, возвращая их на место. Над ухом прозвучал какой-то тяжелый. мучительный вздох. Но в ответ на мой осоловевший и непонимающий взгляд, Даниэль только улыбнулся, наградил меня долгим вдумчивым поцелуем, а потом принялся застегивать рубашку, будто подавал пример.

С возвращением в двойственный мир, Лали!

То ли возрадоваться, то ли обидеться…

— Кстати, твой подарок.

Лагранж терпеливо дождался, пока я дрожащими пальцами победю пуговицы, то и дело норовя их застегнуть не в те петли, и выудил непонятно откуда сумку. Кажется, она все время и висела у него через плечо, он только перед тем как сесть на землю снял…

Из сумки показался сверток, упакованный в нарядную подарочную бумагу и украшенный кокетливым розовым бантиком. Сверток был довольно крупным и увесистым, правильной прямоугольной формы… книга, что ли?

Я принялась осторожно разворачивать, чувствуя пристальный взгляд Даниэля и то, как его руки ненавязчиво поглаживают мои голые колени, доходя до края юбки, и возвращаясь назад.

Под шуршащей бумагой оказался альбом для рисования — высококачественная мелованная бумага — и большая коробка с цветными карандашами известной марки.

Я подняла на Даниэля растерянный взгляд, в груди снова что-то жгло и покалывало. Карандаши и бумага — это не конфеты и драгоценности. Конфеты и драгоценности — это, конечно, очень приятно, но они универсальны. А это вот — очень личное. Не то чтобы я делала большой секрет из того, что мне нравится рисовать, у меня в комнате пол стены было обклеено собственными зарисовками, но… это же нужно было заметить. Об этом нужно было подумать.