Невидимки

Несколько дней назад, когда я вечером вернулся из Ричмонда, мне пришлось бить себя по рукам, чтобы не взять телефон и не позвонить Джен. Я напомнил себе, что произойдет, если я позвоню ей. Она будет разговаривать со мной сухо и отстраненно, радуясь, что ей не нужно больше иметь со мной никаких дел. Ненависть, крики, оскорбления я бы пережил: они подпитывали бы меня, они говорили бы, что у нее до сих пор есть ко мне какие-то чувства. Равнодушие — вот настоящая пытка.

Когда она в первый раз призналась мне, что у нее связь на стороне, она сказала, что не любит его. Не любит, но что-то испытывает к нему, потому что она-де небездушная. Ее признание ошеломило меня, и я рассвирепел.

— Это ты-то небездушная? — заорал я. — Да еще какая! Иначе не сделала бы так! Как ты могла поступить так со мной?! С нами?

Джен испустила глубокий усталый вздох. В ее глазах блестели слезы. Для нее, моей несгибаемой громогласной девочки, это было что-то новое.

— Ох, Рэй… У тебя такие завышенные ожидания. У тебя все должно быть идеально. Ты хочешь быть для меня всем. Я не могу это выносить. И я не идеал!

Я ушам своим не поверил. Жаловаться на то, что я хочу быть для нее всем? Что в этом такого ужасного? Я не стал ей говорить, потому что боялся, что голос подведет меня, — что она-то всегда была для меня всем.

Тогда я принялся мерить гостиную шагами. По-прежнему еще не было десяти часов. Руки у меня тряслись. Когда она говорила мне это, они тряслись без остановки, как будто у меня случилась болезнь Паркинсона. Они не тряслись так, даже когда я осиротел. Я где-то слышал, что терять второго родителя тяжелее всего, потому что именно в этот момент ты понимаешь, что теперь между тобой и могилой больше никого нет. Когда мой отец лег в землю рядом с матерью на нашем семейном участке на кладбище под Гастингсом, на берегу Ла-Манша, я оплакивал его. Я горевал по нему — иногда до безумия. Но все это происходило короткими приступами. Внезапно, выныривая из пучин горя, я вдруг бросался к телефону заказывать пиццу, терзаемый голодом, мечтая о пеперони… Как странно, что измена, которую ну никак нельзя назвать трагедией, причиняет боль куда более острую, чем смерть.

Что я там говорил? Разумеется, я ей позвонил. Позвонил вопреки всему. В ухо мне бил гудок за гудком. Но ее или не было дома, или у нее хватило ума не подходить к телефону. В конце концов я положил трубку и принялся рыться в завалах бумаг на столе. Отыскал записку с телефоном Ванессы и набрал номер, пытаясь восстановить в памяти ее расплывчатый облик. Я испытал укол совести, когда понял, что не помню толком, как она выглядит.

С той ночи, которую мы провели вместе, прошло уже больше двух недель, так что я не был удивлен, получив настороженный ответ:

— Что-то ты не спешил.

— Я понимаю. Прости. Я… э-э… — Я подумал и не стал говорить «я был занят». Это прозвучало бы оскорбительно. — Я не был уверен, чего я хочу. Не знаю, говорила ли Мадлен, но я сейчас развожусь, и… У меня не слишком хорошо получается продолжать жить. Так, кажется, это называют?

— И зачем ты звонишь?

— Ну, я… вдруг ты еще не передумала сходить куда-нибудь вечерком… в кино, например.

Повисла пауза. Я представил, как Ванесса взвешивает в уме все варианты. Наверное, она пришла к выводу, что большинство мужчин, которых она может встретить — в нашем возрасте, я имею в виду, — скорее всего, будут, что называется, с багажом.

— Я даже и не знаю. Можно мне подумать?

— Да, конечно.

— Ну, тогда ладно. Что ж… пока.

Я кладу трубку в легком изумлении. По крайней мере, я отвлекся от своих мыслей, и то хорошо.

Когда на следующий вечер Ванесса перезвонила мне, я воспрянул духом. Я уже решил было, что она не станет звонить в отместку — и поделом, — тем приятнее мне было услышать ее голос. Но она сказала, что хорошо все обдумала и, хотя я ей нравлюсь, связываться с таким ненадежным человеком ей не хочется. Ей слишком много для этого лет, сказала она. И добавила, что ей очень жаль, — это было с ее стороны мило, но совершенно излишне. Я сказал, что мне тоже очень жаль и что я все понимаю. Нам обоим было очень жаль, и мы оба все понимали. Когда я положил трубку, я почувствовал себя столетним стариком.

Зато у Лулу сегодня голос жизнерадостный, если не сказать довольный. Я прошу ее встретиться со мной еще раз, чтобы «прояснить кое-какие моменты». Она не спрашивает ни что это за моменты, ни почему их нельзя прояснить по телефону.

Мы встречаемся в том же самом кафе, что и в прошлый раз. Но сегодня здесь более людно, суббота как-никак. Лулу появляется через минуту после меня. На ней джинсы, а под ними — отмечаю я против воли — черные блестящие сапоги на убийственно высокой шпильке. Вид у нее не такой напряженный, как в прошлый раз, словно с души у нее упал какой-то камень. Даже ее волосы кажутся более мягкими, не такими вызывающе черными.

— Как продвигается ваше расследование? — спрашивает она.

— Боюсь, не слишком хорошо. А вы сегодня работаете?

Я не собирался этого говорить, как-то само вырвалось.

— Что? Нет.

— Надеюсь, я не нарушил ваши планы на выходной.