Невидимки

Эви подходит ко мне почти вплотную и спрашивает:

— И что же с ним случилось потом, с твоим изувеченным братом? Тебе известно?

— Он умер, — протягиваю я и поворачиваюсь лицом к аудитории. — Умер от СПИДа.

Эви не унимается:

— Откуда ты это знаешь?

Я вспыхиваю:

— Эви!

— Нет, правда, — настаивает Эви. — Почему твоего брата уже нет?

— СПИД — это тебе не шуточки! — отвечаю я.

Эви заявляет:

— Твоя история больше похожа на выдумку!

Вот как запросто ситуация может выйти из-под контроля. Я вижу, что Эви чувствует желание публики получить настоящую драму и просто на ходу придумывает, как реагировать на мои реплики.

— Ты видела его, своего брата, — спрашивает она, — ты видела, как он умирал? Или мертвого? Смотрела на него в гробу под звуки траурной музыки? Ты держала в руках свидетельство, подтверждающее факт его смерти?

Люди наблюдают за нами, затаив дыхание.

— Да, — отвечаю я. — Естественно.

Теперь я начала лгать и могу на чем-нибудь попасться.

— Значит, ты видела его мертвым? — повторяет вопрос Эви.

Зрители не сводят с нас глаз.

— Абсолютно мертвым.

Эви спрашивает:

— Где?

— Вспоминать это слишком больно, — говорю я и отхожу к стене, смежной с гостиной.

Эви следует за мной.

— Так где же ты его видела?

Люди продолжают следить за нами.

— В хосписе, — отвечаю я.

— В каком хосписе?

Я перехожу в гостиную, потом в другую, потом в следующую спальню, в кабинет, в домашний офис, а Эви неотступно шагает за мной. Перемещается вслед за нами и аудитория.

— Знаешь ведь, как это бывает, — говорю я. — Если парня-гомосексуалиста не видишь достаточно долго, можешь догадаться, что его история закончилась плачевно.

Эви смотрит на меня в упор:

— Итак, ты не уверена в том, что он мертв?

Мы пробегаем через очередную спальню, столовую, детскую, и я вскрикиваю:

— Речь идет о СПИДе, Эви! Это синоним безнадежности.

Эви резко останавливается и спрашивает:

— Почему?

Я чувствую, как с сотни различных сторон публика уходит от меня прочь.

А я действительно, действительно, действительно желаю, чтобы мой брат был мертвым. И родители хотят того же. Потому что так легче. В этом случае я — единственный ребенок. Пришел мой черед, черт подери. Мой.

Толпа покупателей рассеивается, оставляя нас наедине друг с другом в безопасности магазинных комнат. А Бог продолжает за нами наблюдать. Он готов покарать нас, если мы перегнем палку.

— А почему все это имеет для тебя такое значение? — спрашиваю я.

Эви разворачивается и идет прочь.

— Просто так.

Она замкнута в свое маленькое кольцо. И готова лизать свою задницу.

— Просто так. Забудь о том, что только что произошло.

Глава шестая

На планете Бренди Александр управлением занимается детально разработанная система богов и богинь. Некоторые из них — зло. Кто-то — само воплощение добра. Это, например, Мэрилин Монро. А еще Нэнси Рейган и Валлис Ворфилд Симпсон[1]. Некоторые из богов и богинь мертвы. Другие живы.

Многие из них — пластические хирурги.

Система не стоит на месте. Боги и богини появляются и исчезают и по причине изменения статуса перемещаются с одного места на другое.

Авраам Линкольн на небесах. Он преображает нашу машину в плавающий пузырь из воздуха, пахнущего новеньким автомобилем: мы едем ровно и гладко, как в красивой рекламе. Марлен Дитрих, по словам Бренди, в последние дни в ответе за погоду. Сейчас осень, осень нашей тоски.

Мы в синем гробовом нутре взятого напрокат «линкольн-тауна». Мчим под свинцовыми тучами по Интерстейт-5. За рулем Сет. Мы всегда так сидим — Бренди с ним рядом, спереди, а я сзади. Три часа живописного великолепия между Ванкувером и Сиэтлом — вот что нас окружает. Асфальт и внутреннее сгорание продвигают наш «линкольн-таун» вперед, на юг.

Путешествуя подобным образом, можно многое повидать. Окна нашей машины постоянно закрыты, поэтому на планете Бренди Александр царит атмосфера теплой, спокойной, тихой синевы. Температура — семьдесят градусов по Фаренгейту. Внешний мир из деревьев и скал завивается и скручивается, — потому что мы смотрим на него сквозь изогнутые стекла. Мы — государство-сателлит. Мы — маленький мир Бренди Александр и летим по шоссе мимо всего, что его окружает.

Ведя машину вперед и вперед, Сет спрашивает:

— Вы не пробовали рассматривать жизнь как подобие телевидения?

У нас есть железное правило: когда Сет за рулем, радио выключено. И лишь потому, что, услышь наш водитель песню Дайан Уорвик[2], он сразу начинает горько плакать. Из его глаз катятся эстиниловые слезы, а грудь разрывается от рыданий проверы. А если Дайан Уорвик поет «Берт Бакара», нам грозит наибольшая опасность — быть мгновенно перевернутыми вверх ногами или расплющенными в столкновении с встречным автомобилем.