Невидимки

Иногда по ночам, говорит Бренди, когда она спала, ее отец приходил к ней в спальню.

Я не хочу это слышать.

Проверо-дарвонная диета Бренди повлекла за собой эмоциональную булимию. Теперь она не в состоянии хранить даже самые страшные тайны.

Я расправляю на ушах свои покровы.

Спасибо за то, что не лезете ко мне в душу.

— Иногда по ночам папа приходил и опускался на край моей кровати, — говорит Бренди. — И будил меня.

Это был наш папа.

Бальное платье обрело новую жизнь, заблистав на фигуре Бренди. Это даже не жизнь, а нечто большее, настоящая сказка.

В последние лет пятьдесят в таких платьях не появляются нигде.

На боку у Бренди широченная молния. Ее талия плотно охвачена корсажем, половина груди, плечи и длинная шея обнажены. Ноги скрыты облаком желтого тюля, украшенного чрезмерным количеством вышивки и жемчужных зерен.

— Не платье, а настоящий дворец! — восклицает Бренди. — Но, несмотря на помощь наркотиков, мне ужасно больно.

Вокруг ее шеи и на талии в некоторых местах торчит проволока. Панели пластикового китового уса, их острые края врезаются в ее тело. В шелке ей жарко, в тюле неудобно. Просто оттого, что Бренди вдыхает и выдыхает, металл и целлулоид впивается в нее все глубже и глубже. Просто оттого, что в ней есть жизнь, они жуют и терзают ткань и ее тело.

Перенесемся в те ночи, когда отец Бренди приходил к ней в спальню.

И говорил: поторопись. Одевайся и буди сестру.

Меня.

Он велел нам брать с собой пальто и забираться в кузов машины.

Мы повиновались. Это случалось в тот период, когда телевизионные каналы уже заканчивали все свои передачи. Когда на дороге не было никого, кроме наших предков в кабине пикапа и нас — в кузове. Бренди и ее сестры, свернувшиеся калачиками на рифленом кузовном дне. Было оглушительно тихо. Единственными звуками, нарушавшими ночное безмолвие, были звуки, издаваемые рессорами, монотонный рев двигателя и шум карданной передачи.

Когда колеса пикапа попадали в выбоины, наши головы, подобно тыквам, отскакивали от дна кузова и с силой стукались об него. Мы плотно прижимали к лицам ладони, чтобы, вдыхая воздух, не втянуть в себя опилки и сухой навоз, и не раскрывали глаз.

Мы не знали, куда мы едем, но пытались догадаться. Поворот направо, налево, бесконечная езда по прямой, еще один поворот направо, настолько крутой, что мы перекатывались к левому борту кузова. Спать мы не могли.

Дернувшись и разорвав платье в нескольких местах, Бренди становится вдруг очень спокойной и тихой.

— С шестнадцати лет я большую часть времени предоставлена только самой себе, — говорит она.

С каждым вдохом, несмотря на то, что благодаря дарвону эти вздохи — лишь прерывистые заглатывания воздуха, Бренди моргает.

— Когда мне было пятнадцать, произошел один несчастный случай, — говорит она. — А полиция в больнице обвинила папу в жестоком со мной обращении. С этого-то все и началось. Я не могла им ничего рассказать, потому что рассказывать было нечего.

Она вдыхает и моргает.

— Опросы, осмотры, лечение… Мне казалось, все это никогда не закончится.

Наш пикап сбавлял скорость и, подпрыгивая, съезжал с асфальта на гравий или в грязь, продвигался еще немного вперед и останавливался.

На что только не толкает людей бедность.

Все еще лежа на дне кузова, мы осторожно убирали от лица руки. Опилки и навоз к этому моменту уже не кружили в воздухе. Отец Бренди откидывал задний борт, и мы спрыгивали в грязь. И, вглядываясь во тьму, различали длинные стены товарных вагонов. Вагонов остановившегося по каким-то причинам товарного состава.

На вагонах-платформах белели бревна — длинные или короткие, размером два на четыре. Гнутые стенки вагонов-цистерн поблескивали. На хопперах чернел уголь.

Сильно пахло аммиаком. Свежераспиленным кедром. На горизонте брезжил рассвет.

Кузов нашего пикапа наполнялся пиломатериалами. И ящиками с пудингами-полуфабрикатами. А еще коробками с бумагой для пишущей машинки, туалетной бумагой, батарейками, зубной пастой, консервированными персиками, разными книгами.

Вокруг автомобилевозов валялись россыпи бриллиантовых осколков раздробленного защитного стекла. Новенькие машины с чистыми черными колесами беспощадно калечили и растаскивали по частям.

Бренди опускает голову и смотрит в вырез платья на эстрадермовый пластырь на собственной груди. Потом налепляет на вторую грудь еще один кусочек пластыря, прерывисто втягивает в себя воздух и моргает.

— Вся эта ерунда — расследование дела о жестоком обращении с ребенком — закончилась через три месяца, — говорит она. — Позднее в спортзал, где я занималась баскетболом, пришел один человек. Он сообщил, что работает в полиции и желает конфиденциально со мною побеседовать, чтобы поставить точку в связанном с моим несчастным случаем разбирательстве.

Бренди вдыхает, моргает, опять опускает голову, заглядывает в вырез платья, достает зажатый между грудей диск метадона, откусывает половину, а остаток возвращает на место.

Примерочная душная и для нас двоих и для грандиозного сооружения, надетого на Бренди, слишком мала.

Бренди говорит:

— Дарвон.

Она щелкает пальцами и просит:

— Быстрее.