Невидимые

***
День стоит короткий, прохладный, жалкий.
Лист железа падает, грохоча.
Работяга курит у бетономешалки,
возле церкви красного кирпича,
обнесенной лесами, что лесом — озеро,
или зеркальце — воздухом, пьяным в дым.
Улыбнись свежесрезанной зоркой розе на
подоконнике, откуда Иерусалим
совершенно не виден — одна иллюзия,
грустный ослик, осанна, торговый храм.
Если б жил сейчас в Советском Союзе я,
пропустил бы, как Галич, две сотни грамм
коньяку из Грузии, из Армении.
Поглядел бы ввысь, отошел слегка,
созерцая более или менее
равнодушные, царственные облака.
В длинном платье, с единственной розой темной,
постепенно утрачивая объем,
день плывет прохладный, родной, заёмный,
словно привкус хины в питье моем,
но еще не пора, не пора в воровстве меня
уличать — не отчалил еще челнок,
увозящий винные гроздья времени
и пространства, свернутого в комок.

***
Не спеша доживающий до зимы
неприлюдно празднует жизнь взаймы,
голубь в клетке мечется — вспять ли, вбок ли, —
и не сознается в своей вине.
Ах, какой нелепый пейзаж в окне —
даже лужи к ночи насквозь промокли.
Говоришь, зима до сих пор близка?
Сердце вылеплено из одного куска
синей глины. Дурак в роковых вопросах
заплутал. Свет и плесень, куда ни кинь.
Над моей норою звезда-полынь
догорает, как черновой набросок
миротворца-Господа. Я устал,
я боюсь в ничто, в хрупкий лжеметалл
обратиться. Но истин немного: чаша —
это чашка. Венера — горящий шар.
Долго жил, кому-то всегда мешал.
Ты ведь знаешь, Боже, что мерзость наша
не нарочно, по бедности. Я влеком
то казармой, а то маразмом,
забывая, что все голубым ледком
покрывается, легким и несуразным.
Человек, родная, всегда таков —
отряхая прах земной с башмаков,
неопрятен, ласков и одинаков,
а костер сияет дурным огнем,
и, потрескивая, прогорает в нем
россыпь ветреных музыкальных знаков.