Невидимые бои

Что касается самих овеянных революционной славой органов ЧК, то простое устранение из них честных коммунистов считалось недостаточным. На их трагическом примере враги партии считали нужным «научить» остальных: преодолеть сомнения одних, запугать других, привлечь к себе третьих. Они смотрели вперед, эти авантюристы, — им надо было устранить надолго, навсегда свидетелей их преступлений. И они отнимали жизнь у ни в чем не повинных людей. Они хотели наглядно продемонстрировать, что каждый чекист, который попытается преградить им путь, будет уничтожен, как Игорь Кедров, — быстро и беспощадно. Многие замечательные советские разведчики и контрразведчики сложили головы в этой неравной борьбе с врагами партии и Советского государства.

Николай и раньше слышал обрывки таких историй, кровавых и трагичных. Но он, разумеется, не знал тогда, как не знали честные чекисты — а их было подавляющее большинство, — о всей грязной кухне, на которой — пока безнаказанно — вершили свои черные дела враги партии.

А пока — с ходом следствия — разрасталось, укреплялось убеждение Николая в том, что он столкнулся с чем-то огромным, сильным, чудовищным. Может быть, все это провокация врага? Ведь его коварство не знает предела — не раз развертывал враг такие чудовищные провокации, что сознание неискушенного человека не могло разгадать их, распознать их подлинный тайный смысл. Ведь истребление руководящих кадров Советской Армии во главе с талантливыми полководцами Михаилом Тухачевским, Якиром, Блюхером и многими другими было результатом чудовищной провокации, разработанной и осуществленной германской военной разведкой. Агенты фашистской разведки открыто бахвалились тем, что, подсунув Сталину — через Бенеша — фальшивые «доказательства» «виновности» военных, они добились истребления многих сот кадровых советских командиров, имевших боевой опыт гражданской войны. Когда он находился за рубежом, на опасной подпольной работе, до него доходили слухи об этой провокации. Но Николай не верил им. Чудовищной провокацией он считал не истребление красных командиров, а именно слухи о том, что их гибель — результат маневра врага. Как и большинство советских людей того времени, Николай верил в непогрешимость Сталина, считал, что он наделен сверхчеловеческой прозорливостью, ограждающей его и страну от ошибок и коварных диверсий врага. Да, контрразведка противника могла затеять сложную провокацию.

«Не может быть, чтобы провокация удалась», — думал Николай. Партии — он это знал — удавалось распутать истории и посложнее той, которая могла быть сплетена вокруг него. Правда должна победить!

Лишь несколько месяцев спустя поняли следователи свою ошибку. Стойко вели себя на допросах Борисов, Кузьмин, Иванов. Три коммуниста, крепко, дружески поддерживавшие друг друга, — это большая сила. Перед этой силой оказались бессильными провокаторы.

Кузьмина и Иванова убрали из камеры 101. Дальнейшую их судьбу Николай узнал значительно позже.

Есть счастье в битве

Все реже вызывал Кутинцев на допрос Николая. Теперь, во время их все более редких встреч, Николай чувствовал в поведении следователя растерянность. По инерции следователь еще задавал провокационные вопросы, но уже явно не надеясь на успех задуманной провокации.

Николай видел: подавлен, расстроен его следователь. Похудел. Часами высиживает на допросе, не задавая ни одного вопроса, тупо уставившись в пространство. Неужели ему уже ясно, что его подследственный ни в чем не виновен? Когда Николай обращался к нему с каким-нибудь вопросом, Кутинцев вздрагивал и, не отвечая, отсылал его в камеру.

Интуитивно Николай чувствовал: тяготит следователя отнюдь не проблема его успехов во французском — язык он окончательно забросил уже давно. Нет, дело тут явно не в этом. Что-то происходит там, на воле. Какие-то серьезные события в стране выбивают Кутинцева из привычной колеи, лишают покоя, заставляют — не впервой ли? — о чем-то размышлять. Видать, нелегки эти раздумья — не одна жизнь, наверное, на совести этого робота, если, конечно, у него еще осталась совесть.

Глядя на своего, теперь уже побежденного противника, Николай радовался. Выдержал. Не сдался. Не сломили. А ведь мог дрогнуть, упасть на колени, начать просить, умолять. И погибнуть — опозоренный, оплеванный, оскорбленный, униженный. Да, Николай, ты выполнил свой долг коммуниста-чекиста. Чекисты не сдаются. Сдаются их враги.

И тут же, туманными клубами, поднималась в душе тревога. Где Таня? Что с ней? Как она? Дети? Живы ли? Здоровы? Разумеется, ему — не осужденному преступнику, а только «подозреваемому» — не разрешали узнать об этом, чтобы усугубить, усилить, сделать невыносимой моральную пытку. Признаться, недобрыми, ох недобрыми глазами глядел в ту пору на Кутинцева Николай, хотя и знал: дело не только и не столько в нем. Это пешка, слепое нерассуждающее орудие. Впрочем, теперь в автомате зарождалось какое-то подобие мысли, какие-то чувства. Чувства ли? Скорее — страх за свою выхоленную, горячо обожаемую и тщательно ухоженную шкуру.