Невидимые бои

Не скроем, впервые за послереволюционные времена этот период «творческих исканий», точнее, жульнического поиска ознаменовался для БПЖ крайней стесненностью в средствах. Он мог покончить с этой стесненностью, придя в редакцию, усевшись за стол и погрузившись в трудную, но славную работу журналиста-труженика. Но БПЖ даже мысли такой не допускал. Высоконезаконнорожденный жулик, мучимый туманными видениями жизни в роскоши и утонченном разврате, решил навсегда покончить — не с псевдолитературной фарцовкой, нет! — с честным общественно полезным трудом.

На некоторое время Жеромскому пришлось перейти на иждивение своих бывших жен, точнее, их доверчивых мужей.

Многие из них не обращали внимания на то, что деньги на семейные расходы, иссякавшие прежде у их жен за день до получки, теперь кончались за четыре-пять дней: Боб стойко отказывал себе в посещении «Арагви», но не мог избавиться от пристрастия к кухне «Узбекистана».

Толстый мясистый нос вел Боба в погоне за «калымом» — как называл он про себя «левые» литературные заработки. И привел к «Метрополю», где жили иностранные корреспонденты. Сперва он лишь прохаживался у этой гостиницы, сидел в скверике напротив, выжидая возможность завязать знакомство. Но все было тщетным. И тогда Борис Петрович решился. Однажды вечером, уже уходя со своего «дежурства» у гостиницы, он натолкнулся на бывшего коллегу из московской газеты.

— Вот, иду на прием, — прихвастнул коллега. — Инкорры устраивают. Кто-то у них там приехал…

— А у тебя приглашения лишнего нет ли? — замирая, спросил БПЖ.

— А там без приглашений… — И бывший коллега назвал номер, в котором происходил прием.

Жеромский прошелся несколько раз мимо входа, собрался с духом и решительным шагом направился в гостиницу.

— Вы куда? — несмело спросил его один из служителей.

— Сюда… — величественно бросил Жеромский, солидно поглаживая усы. И прошел в шумную гостиную.

Через полчаса он уже беседовал с западногерманским корреспондентом — назовем его фон Уве. Говорили по-немецки: фон Уве три года пробыл в плену в глубине Союза и мог говорить по-русски не хуже Жеромского. Но пока он предпочитал не выдавать ему всех своих возможностей.

Фон Уве жаловался на скуку, одиночество. А когда БПЖ недвусмысленно намекнул, что у него есть «квалифицированные кадры», с которыми можно развлечься, немец понял: перед ним редкий в московских условиях экземпляр «нужного» человека.

Записали адреса, телефоны, условились о следующей встрече. Уже на второй вечеринке фон Уве предложил Жеромскому готовить материалы для его статей. Расчет — натурой, американским барахлом. С трудом переводя спертое радостью дыхание, БПЖ согласился.

Через неделю он сдал первый «опус» — надерганные из фельетонов областной прессы факты, сдобренные собственными домыслами. К пуговице действительных происшествий было пришито роскошное — для фон Уве — пальто крикливых выводов и обобщений. Неделю спустя, при очередной встрече, фон Уве показал бывшему журналисту статью в крупной западногерманской газете. Под ней, конечно, стояла подпись фон Уве.

То ли по старой петербургской привычке, то ли оттого, что с годами у людей, подобных ВПЖ, все больше обостряется инстинкт самосохранения, но полушпион действовал на этот раз весьма осторожно. Сведя немца с «кадрами», он сам прекратил посещение вечеринок. Пополнив потрепанный гардероб, перестал принимать в виде «гонорара» вещи. Теперь он получал за каждую статью несколько десятков долларов, которые с помощью фарцовщиков превращал в рубли. Проблема шашлыков из молодого барашка с сухим грузинским вином была, таким образом, решена. Надолго ли — об этом Боб старался не думать.

Старым знакомым, удивленным модными обновками Жеромского, он говорил, что ездил с делегацией на затяжные переговоры в Бонн. Зная, что он работал на фронте переводчиком, ему верили, не расспрашивая о подробностях.

Немец оказался скуповат и жуликоват: в счетах, посылавшихся им в газету (их подписывал Жеромский), он ставил вдвое больше долларов, чем платил своему наемнику. Впервые за всю его жизнь Жеромского возмутила капиталистическая эксплуатация. При первом же знакомстве с Уотсоном он дал понять, что готов служить ему душой и телом. Выяснилось, что именно это и нужно было новому хозяину. Отношения с немцем были прекращены. Вскоре и фон Уве отозвали в Германию. Жеромский оказался в найме у Уотсона. Американец платил втрое против немца. Обещал за «серьезное дело» и того больше. И БПЖ записался в очередь на «москвича».

Среди надгробий и эпитафий

Смерть всегда вызывала у Уотсона невеселые размышления о хрупкости бытия и бренности земных забот. Особенно остры такие размышления весной, когда в воздухе носятся чарующие запахи оживающих после зимней спячки березовых почек, раздаются первые птичьи трели. В такой вот прекрасный предвесенний день оказался Уотсон на Ваганьковском кладбище.