Невидимый

— Да. Конечно. В тысяча девятисотом году я женился, он в том же году окончил гимназию. Тогда он еще не был болен, он был только несколько странен. Так, вдруг он стал носить на рукаве черную повязку. Напрасно допытывался я о причине. Он отвечал, что носит траур, а по ком — не имеет права говорить. Тетя заклинала его прекратить это. Ей это казалось кощунством, она твердила, что этим он призывает ее смерть… Знаете, она всегда ужасно боялась за себя. Кирилл не послушал даже ее, которая так его любила! Другой раз он решил научиться балансировать стулом на подбородке. Ах, друг мой, у молодых людей всякие бывают причуды, и я сначала вовсе не смотрел на это занятие косо, но когда Кирилл стал посвящать этим упражнениям все свое свободное время, мне это показалось довольно странным. По утрам, позавтракав, он тотчас брался за стул — и без конца, без конца тщетные попытки, день за днем, все каникулы напролет. Затем, на рождество, началась эпопея со скрипкой. Он, видите ли, прочитал что- то о Паганини и решил ему подражать. Играл он, конечно, примитивно, фальшиво, так и не научился как следует! Но старался играть с чувством. Он хотел стать сатанинским скрипачом. Дергался, подпрыгивал, кривил губы в странной ухмылке, выкатывал глаза… Сижу я, скажем, в своей комнате, вдруг он входит на цыпочках — и начинает играть со всеми этими жуткими ужимками. Я злился, просил его уйти — с него как с гуся вода. Может быть, он меня и не слышал, поглощенный своей комедией…

В тысяча девятьсот третьем году он держал первый государственный экзамен. В ту пору он стал более замкнутым, чем когда бы то ни было. Последние университетские каникулы он проводил в основном в долгих, одиноких, утомительных прогулках. Как он тогда исхудал, вы не можете себе представить! Кожа да кости! Огромные, почти коричневые круги под глазами. И волосы его начали заметно редеть. Тетя плакала ночами, боялась, что он схватит чахотку. Обычно он бывал угрюм, но иногда внезапно разражался смехом. Смеялся каким-то своим мыслям, а когда мы спрашивали, о чем, — принимал оскорбленный вид.

В феврале мы получили от его квартирной хозяйки тревожное письмо. Она писала, что ей давно не нравится то, что происходит с Кириллом. Она, конечно, не хочет нас пугать, ведь мы с ним виделись совсем недавно, на рождество, но ей кажется, более того, она уверена, что с ним неладно. Он держит дома кучу всяких химикалий и без конца приносит новые. На лекции перестал ходить. Запирается в своей комнате и с чем-то там возится, смешивает что-то, кипятит. Когда его зовут к столу, отвечает грубо. Еду глотает, не прожевав, а взглядом так и сверлит сидящих за столом. Испортил много вещей. Прожег скатерть, облил кислотой ковер. Одним словом, охи да вздохи, похоже было — хозяйка намекает на вознаграждение за испорченные вещи. Да и кто бы принял всерьез причитания старой вдовицы. Все мои мысли тогда были заняты маленькой дочкой, я был счастлив и хотел быть счастлив. Тетя тоже трезво приняла письмо. В Прагу она поехала, собственно, только для того, чтоб заплатить хозяйке за нанесенный ущерб да образумить парня. Ах, как страшно мы оба ошибались! Еще в тот же вечер пришла телеграмма: «Приезжай немедленно. Кирилл болен. Каролина».

Я, конечно, поехал. Тетя встретила меня на вокзале, глаза ее опухли от слез. Кирилла она еще даже не видела. Он и не подумал открыть ей дверь, он слышать о ней не хочет! Заперся, из комнаты его пахнет паленым, слышно, как разбивается что-то стеклянное… Он в бешенстве! Хозяйка согласилась подождать до моего приезда, но если мы с ним не сладим, она вызовет полицию. Насколько тетя могла понять из его выкриков и бормотанья, Кирилл бьется над каким-то необычайно важным изобретением. У него ничего не выходит, вот он и бесится. В доме действительно творилось черт знает что. Хозяйка сдержала свое обещание, но мы никакого толку не добились. На улице уже стала собираться толпа — Кирилл ломал все, что ему под руку попадало, драл книги, бил химическую посуду и все швырял за окно. Напрасно взывал я к его благоразумию. Явилась, конечно, полиция, взломали дверь… Кирилла связали и отправили в больницу. Он пробыл там восемь месяцев. Восемь месяцев прошло, сударь, пока нам милостиво разрешили забрать его домой.

— На сей раз тетя согласилась? — вежливо заметил я.

— Согласилась? — взволнованно повторил Хайн. — Что вы! Сама пожелала этого, сама умолила меня! Поверьте, она, быть может, руки бы на себя наложила, если б я воспротивился. Я понимаю — вы хотите сказать, что судьба сыграла мстительную шутку. Мать пришлось удалить из дому ради тетки, а Кирилла, ради нее же, взять домой. Вы правы — здесь есть какой-то элемент расплаты. Я верю в бога, друг мой! Не спрашиваю, верите ли вы, это не мое дело. Но если хорошенько подумать, то во всем случившемся можно увидеть некий замысел или, по крайней мере, логику. Никому на свете не дано быть слишком счастливым, запомните это раз и навсегда! Мы жили слишком хорошо. Вот почему на нас навалилось несчастье.