Невидимый

Тридцатое января пришлось на субботу. Для одних суббота радостный день предвкушения воскресенья. Для меня этот день давно уже был всего лишь кануном неотвратимой скуки. Провести целый день в обществе Хайнов! Гром рояля, дикие выходки, вздохи, вращенье огромных глаз!

Кроме того, суббота была днем лихорадочной уборки во всем доме. Даже под тяжестью злого недуга, чернильной тучей навалившегося на семью, от этого обычая не отступили ни на волос. По субботам выбивали ковры, по субботам мыли лестницу. Возвращаясь вечером с завода, я всякий раз обязательно видел вокруг себя что-нибудь мутное. Мутно блестели плиты пола в холле, покачивалась в забытом ведре мутная вода. Мутная усталость после суетни, этой суеты сует…

Я вернулся домой в разгар сеанса. Мильде, желая проявить хоть видимость деятельности, занимался помешанной. Он только еще начал. Хайн молча дал мне знак сесть. Таким жестом председатель какого-нибудь собрания встречает опоздавших, когда главный докладчик уже говорит.

На сей раз Мильде начал издалека — жалкими, сентиментальными словами. По его мнению, то была попытка воззвать к памяти больной. По моему мнению, то была глупость. Доктор вел разговор преимущественно с теткой, наблюдая за больной быстрыми, испытующими взглядами, и лишь изредка втягивал Соню в беседу. Он задавал старухе продуманные вопросы, требующие ответов, из которых должно было явствовать, что в детстве Соня была очень веселой, живой, умненькой девчушкой. Доктору нужно было сделать этот утраченный мирок невыразимо дорогим для Сони, пробудить в ней желание вернуться в мыслях к этой радостной беспечности.

Почтенная Каролина была в своей стихии. Как же — тут-то и повспоминать! Она вспоминала для себя, не для Сони. В этом ритуальном действе Хайн был плохим помощником. Он слишком глубоко задумывался, забывал порой отвечать, когда его вызывали. Неуспевающий ученик, плохой игрок в трактирную игру «чей сейчас придет черед, тот и песню пропоет». Волей-неволей пришлось мне принять участие. Мне выпала роль человека, не знавшего Соню тех блаженных времен, а потому живо интересующегося ими.

— В ту пору, — рассказывала тетка под дирижерством доктора, — Соня носила волосы па прямой пробор, укладывая косички такими котлетками на уши. Господи, как же тогда называли такую прическу?.. В мое-то время девицы носили косы. Все тогда было строже и серьезнее…

— А скажите, — перебил Мильде отклонившуюся от темы старуху, — какие платья любила тогда милостивая пани — красного или темного цвета?

Тетка ответила, что Сонины платья всегда были скорее веселенькими, чем строгими.

— И папочка ваш тогда, конечно, тоже был не такой, какой сейчас, — вам не кажется? — обратился Мильде к Соне. — Волосы у него не были седыми!

Соня, складывавшая из газеты кораблик, глянула на доктора отсутствующим взглядом и не ответила. Она была поглощена своим занятием и вела себя очень спокойно. Разговор, ведущийся вполголоса, ее убаюкивал. Но ни намека на внимание, на то, что она прислушивается к беседе.

— А были ли у нее подружки? — лениво спросил я, подчиняясь взгляду доктора.

— Соня была такая… — устало промолвил Хайн. — Вечно доставляла нам немало хлопот. В задней стене сада она выдолбила ступеньки и лазила по ним на самый верх ограды. Мы боялись, как бы она не свалилась… А ей нравилось взбираться как можно выше. Подружки?.. Нет, мы не запрещали ей приводить их, но она не очень-то стремилась к их обществу. Была переменчива и вспыльчива. Чуть не доглядишь — так и вцепится в волосы какой-нибудь девчушке…

— Так вы и драться умели? — настойчиво спросил Соню доктор.

— Не знаю, — неохотно ответила та, продвигая по столу готовый кораблик. — Смотрите, плывет! А это волны. — Она стала покачивать кораблик. — А сейчас будет кораблекрушение. Видите? Он уже совсем накренился… Пассажиры поют «Спаси, господи, люди твоя» — как на «Титанике». Но капитан не ушел с мостика!

— Плох тот капитан, который прежде времени покидает судно, — печально проговорил Хайн.

Быть может, он думал о том капитане, чей мостик — гордое чело человека и который столь жалостным образом предал пассажиров на Сонином корабле…

— А я умею и пароход, с четырьмя трубами! — похвасталась Соня. — Хотите? Сейчас покажу!

Но у нее ничего не получалось, и она начала злиться.

— Кто умеет? Пусть кто-нибудь научит меня, я забыла! Ах, никто из вас не умеет!

Я послушно взял у нее смятый газетный лист и сложил хлопушку, которую можно было открывать и закрывать двумя пальцами.

— Ой, не надо, не надо! — вдруг замахала на меня обеими руками Соня. — Это голова чудища! Не могу я, когда он открывает пасть на меня! Я боюсь!

Я со смехом смял хлопушку, тогда она заплакала: я ее обидел, бумага — ее, она хотела еще что-нибудь сделать…

— На, бумаги здесь сколько хочешь, — с нежной внимательностью протянул ей Хайн другую газету.

— Это не та! Я хочу только ту, не надо мне другой!