Невидимый город

– Ну-ка брысь все по местам!

Колеты и блио затрепетали, шуба и платья ослабили хватку, но с места не двинулись.

Десси подняла бровь:

– Вот так, да? Ладно. А мы вот этак.

И медленно нараспев проговорила:

Еще сон пошел по зыбке,
Дрема-то по лучкам,
Еще сон-от лег в ногах,
А дрема-то в голове.
Еще сон-от говорит:
«Усыплю я, усыплю!»
А дрема-то говорит:
«Удремлю я, удремлю!»

Шуба обессиленно плюхнулась Рейнхарду на грудь, платья поникли. Молодые хозяева ужами выкрутились из ворохов одежды, но, едва Десси замолчала, как синее платье снова оживилось и вцепилось обеими рукавами в Карстенов сапог. Красное схватило сзади Рейнхарда. К ведьме и прячущемуся за ее спиной Дудочнику одичавшая одежда приблизиться не решалась.

– Не молчи, дальше говори, – шепотом потребовал Дудочник.

– Дальше я не знаю, – так же шепотом ответила Десси. – Дальше ты давай.

– Что?

– Что помнишь.

– Ну, знаешь… – Дудочник прокашлялся. – Только я ни за что не ручаюсь!

– Говори давай, у меня огонь не вечный. – И Десси еще разок устрашающе махнула руками.

– Ну смотри! Гм… Да что ж я помню-то? Так, вроде…

– Говори, продувная душа!

– «Пришел сон, из семи сел, – начал Дудочник, – пришла лень из семи деревень…» Э-э… А дальше, как дальше-то?

Десси топнула ногой.

– Сейчас повернусь, – сказала она тихо, – и тебе в рожу огнем. Сразу вспомнишь!

И Дудочник снова заговорил:

Пришел сон из семи сел.
Пришла лень из семи деревень.
Собирались лечь, да простыла печь.
Окна смотрят на север.
Сторожит у ручья скирда ничья,
И большак развезло, хоть бери весло.
Уронил подсолнух башку на стебель.
То ли дождь идет, то ли дева ждет.
Запрягай коней, да поедем к ней.
Невелик труд бросить камень в пруд.
Подопьем, на шелку постелим.
Отчего молчишь и как сыч глядишь?
Иль зубчат забор, как еловый бор,
За которым стоит терем?

Запрягай коня, да вези меня.

Там не терем стоит, а сосновый скит.
И цветет вокруг монастырский луг.
Ни амбаров, ни изб, ни гумен.
Не раздумал пока, запрягай гнедка.
Всем хорош монастырь, да с лица – пустырь,
И отец игумен, как есть, безумен[1].

Платья замерли. Только их подолы чуть-чуть трепетали, словно поглаживали пленников. Дессино сияние тоже погасло.

– Говори еще, – тихо попросила ведьма. – Все хорошо. Тут сильное колдовство. Говори.

Дудочник потер лоб.

– Я ж сто лет назад читал, – проговорил он виновато. – Что же там еще-то было? Разве, вот что:

Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,
хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда,
ночник, белье, шкафы, стекло, часы,
ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду.
Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,
среди бумаг, в столе, в готовой речи,
в ее словах, в дровах, в щипцах, в угле
остывшего камина, в каждой вещи.
В камзоле, башмаках, в чулках, в тенях,
за зеркалом, в кровати, в спинке стула,
опять в тазу, в распятьях, в простынях,
в метле у входа, в туфлях. Все уснуло

[2].

Платья с легким шелестом опустились на пол. Лишь чуть заметный трепет юбок выдавал присутствие в них жизни. Шуба, тихонько хрюкнув, свернулась клубочком. Колеты, блио, плащи попадали вповалку друг на друга.

– Говори еще, – потребовала Десси.