Невидимый град

Это письмо переломное. В нем Олег погружается на дно своей тоски. Невозможно без ответной скорби и сочувствия читать эти строки, хотя пожелтела уже от времени бумага, на которой они написаны, и писавшего их давно нет на свете. «Неуклонно, ровно сыплется мелкий песочек, как идет время, и я думаю о тебе, о том, что было и что есть, „и никаких мыслей нет, кроме тоски“», — повторяет он мою же фразу из только что полученного им письма.

Он ослабел, он томится, он ищет в себе и не находит сил, «чтобы начать опыт перерождения своего существа». Он пишет: «Только теперь я почувствовал, в какой мере жил тобой и с тобой… если бы ты видела мое сердце!» — эти слова тоже были из моего последнего письма.

Я не решалась написать Олегу всю правду о том, что происходит, и обманывать его было невыносимо. Наконец я получила отпуск и, не медля, поехала к нему на Кавказ.

Бессильной чувствовала я себя в Москве, но достаточно было двинуться поезду, чтоб снова появилась надежда: все развяжется, и мы будем все спасены. Ведь даже в поезде произошло со мной нечто, похожее на чудо — происшествие, которому и сейчас трудно найти разумное объяснение.

Дело в том, что Марина Станиславовна, провожая меня на вокзале, положила мне в ручную сумочку деньги для Олега: очередную маленькую сумму от его «мецената». В сумочке лежали также мои деньги и документы, и я старалась не выпускать ее из рук. Путь был долгий в те времена — трое суток. На второй день все в купе уже знакомы, ведется оживленный разговор. Неожиданно открывается дверь, на пороге стоит оборванный, грязный бродяга или нищий, он держит мою сумочку и говорит, обращаясь ко мне:

— Это вы забыли в уборной.

Я ужасаюсь, потом радуюсь, открываю сумочку: все в ней нетронуто. Я бросаюсь в дверь, которая уже закрылась за оборванцем, но его нет в коридоре. Я быстро пробегаю вагон: нет и нет! Я перебегаю на ходу поезда в соседний вагон — и там его нет. Никто не может мне сказать, куда исчез странный человек. На всю жизнь остается от этого человека только загадка с так и не высказанной ему благодарностью.

Олег жил на Змейке один. Он совсем не был похож на того ослабевшего, растерянного человека, каким я застала его после смерти Николая Николаевича прошлым летом. Он был теперь собранно ласков и даже не очень грустен. В нем чувствовалась независимость от жизни, какая-то кроткая над нею власть.

И снова, как год назад, мы провели ночь под звездами: мы лежали на полу в пристройке, где не была еще забрана одна стена. Ночи стояли, помню, прохладные. Олег настелил свежего сена. Оно грело нас и сохраняло наше общее живое тепло.

Еще он укрыл меня своей старой курткой. От куртки шел избяной запах крестьянской одежды, и к нему примешивался запах его большого натруженного тела. Он лежал рядом, прикасаясь щекой к моей щеке, иногда приподнимаясь на локте и заглядывая мне в глаза. На плече своем я чувствовала его огрубевшую от плотницкой работы руку. До сих пор я помню форму каждого пальца на ней, резко выдающуюся косточку на мощном и худом запястье: оно предназначено было для сильного человека — таким задуман был он природой.

Олег не возмутился, не загоревал, чего я так опасалась, не выказал даже волненья. Он обнял меня с незнакомой до сих пор силой и спокойствием, поцеловал и сказал:

— Ничего не было! Помни — ничего не было с тобой. — Я плакала беззвучно, прижавшись к нему, а он оглаживал меня жесткой большой ладонью с той нежностью, какой я больше ни от кого в жизни не видала.

— Ничего не было, — повторил он. Потом он сказал мне впервые в жизни такие невыполнимые слова: — Мы никогда не будем расставаться с тобою. Ни днем, ни ночью.

Он поднял к звездам лицо, звезды плыли, пылая, низко над нами по черному небу, и я различала их блеск в его глазах.

Он наклонился надо мной и сказал со властью:

— С этим я предстану на Суде.

От человеческого суда мы были бесконечно далеки. Если б мы могли тогда вместе умереть!

«Никогда не разлучаться» — может быть, я должна была сама догадаться раньше и сказать тебе об этом? Я знаю, мы не нарушили бы той святыни, ты так хотел, и, значит, сам был тому порукой. Но раньше мне эта мысль никогда в отношении тебя не приходила на ум. Теперь было поздно: ты был монах, а я — женщина, связанная с другим человеком невидимыми, но крепкими узами, силу которых я, как ни противилась, ясно ощущала на себе. И я не могла себя объяснить ни себе самой, ни Олегу.

Подошло время возвращаться в Москву, а единственным правильным шагом было любой ценой туда не возвращаться. Даже выключить временно мысль о матери. Олег не мог меня спасти, если бы даже догадался меня запереть или связать, как поступают с душевнобольными! Он ждал моего свободного решения…

Наступил день отъезда. Мы проехали на машине до Сухума, где и ждали целые сутки парохода, идущего на Новороссийск. Днем мы взяли лодку и выплыли далеко в открытое море. Олег сидел на веслах, я — на руле. С детства я боялась глубины и плавала всегда у самого берега. Меня ужасала мысль о темной подвижной бездне подо мной.

Когда мы выплыли из бухты, Олег сказал мне: