Невидимый огонь

А Ритма между тем шла и шла, все больше покрываясь снегом.

* * *

В то время, когда я поселилась в Мургале, я не успела еще обзавестись собакой, а очередной — третий по счету — кот, как и два его предшественника, незадолго до этого отбыл в богатые мышиные угодья, так что в ту пору я не держала у себя ни животного или зверька, ни птицы или скотины, ни пчел или рыб, словом, ничего такого, что периодически нуждалось бы в услугах ветеринара и тем самым заставляло бы входить в контакт с людьми этой профессии. И тем не менее Феликс Войцеховский был одним из первых, с кем я здесь познакомилась, и поводом к тому послужил весьма забавный, хотя и не очень оригинальный казус, какой жизнь не раз подстраивала и до того; но я никак не ожидала, что со мной такое может случиться, тем более здесь — где-где, но не в этой глуши и дыре по имени Мургале.

Так вот, однажды теплым летним вечером я проходила мимо открытого окна Войцеховского, и где-то совсем рядом раздался хрипловатый и скрипучий, однако весьма игривый тенорок:

— Салют! Чао, бамбино!

Занавеска в окне дрожала и колыхалась — и это при полном безветрии. И было нетрудно догадаться, что за ней кто-то есть и, невидимый, сквозь тюль смотрит на улицу, двигаясь там, крича и хихикая.

На миг воцарилась тишина, и лишь качание тюля выдавало присутствие невидимки, потом глухой, простуженный голосок евнуха вновь произнес ласково:

— Здравствуй, красотка! Bon giorno! Moin, wie geht’s?

По ту сторону занавески кто-то прыснул, опять немного поржал и, понизив голос до воркующего, интимного шепота, вдруг запел неаполитанскую песню, в тексте которой — из-за скверной ли дикции исполнителя или моих слабых познаний в итальянском — я поняла, к сожалению, всего одно слово, которое загадочный певец выводил протяжно и с наслаждением, будто им упиваясь, с большим чувством, жаром и, смею утверждать, даже сладострастием, а именно — общеизвестное «amore».

Но не успела я сделать и нескольких шагов, как песня вновь оборвалась, причем на неожиданном месте — на полуслове, на полутакте. И тот же голос изрек:

— Погоди, не уходи, милашка!

Занавеска плеснулась, раздался хриплый смех, но показаться так никто и не показался. Некто за окном безусловно кого-то дурачил, тут не могло быть двух мнений, и этим «кто-то», нравилось мне это или нет, вероятно, была я, неведомо почему став предметом издевок какого-то шутника.

Самое умное, что можно было сделать в таком глупом положении, притвориться, что не слышишь фамильярного кривлянья, и уйти, а не впутываться в историю. Но меня как подталкивало что. Мне загорелось, приспичило увидеть таинственного полиглота, который дерзко дразнился и почему-то робко прятался за тюлем. Я должна была встретиться с ним лицом к лицу хоть умри, во что бы то ни стало: любопытство взяло верх над возмущением и боязнью выглядеть смешно, над рассудком и надо мной самой, ведь я типичная дочь Евы, а панический страх перед тем, как бы не показаться глупцом, — амплуа сильного пола. И, остановившись против окна, чуть дрожащим от волнения и нетерпения голосом я спросила:

— Простите, вы, кажется, что-то сказали?

Ну вот, сейчас откроется занавеска и в проеме окна появится он. Но ничего подобного не произошло. Я смотрела во все глаза, но тщетно. Я знала определенно, что за мной наблюдают, об этом говорило и беспокойное, нервное колебание занавески, что выдавало и нараставшее возбуждение обладателя тенорка. Но вопреки всему события не развивались. Он должен был показаться, но не показывался, нечистый!..

И выждав, может быть, минуту, а может, и две, я подала голос:

— Простите, вы… — начала я и на сей раз очень вежливо и тактично, однако тенорок — бог ты мой! — что вдруг сталось с моим тенорком?! Ни с того ни с сего он рассвирепел. Благодушное покрякиванье безо всякого перехода сменилось другой тональностью: он сперва испустил пронзительный вопль, похожий на визг свиньи, когда ее режут. А потом — потом он стал на меня кричать.

— Ах ты проститутка! — истерически вопил он. — Ты… ты сука! — поносил меня он. — …porc-ca!.. — разорялся он, захлебываясь и давясь бешеной злобой. — …шлюха т-такая… alte Huhre…crea-atu-ura …кхре… пхре… хре-е-е…

Каркающее лопотанье чем дальше, тем больше теряло сходство с человеческой речью, становясь визгливей, пронзительней, и угрожающе набирало силу, превращаясь в вой пикирующего самолета и пыхтенье пневматического молота, хрип испорченного репродуктора и свист пущенной на полный ход бормашины, готовый вот-вот перейти в ультразвук.

Нет, это не могло исходить из глотки живого существа — никогда в жизни. В этом механическом шуме было что-то пугающее, жуткое и неестественное, от чего лопались барабанные перепонки и шевелились волосы, по спине бегали мурашки и деревенели члены. И уже не любопытство, боже мой, нет, — паралич ног не давал мне сдвинуться с этого проклятого места.

И тут занавеска наконец открылась.

Я приготовилась увидеть безобразное мурло… нечто уродливое… тупое… мерзкое… выпученное… у меня замерло сердце, сдавило горло, у меня…