Невидимый всадник

— Подумай, Володька, ведь есть же люди, которые, как мы когда-то, живут среди самого светлого, что есть в нашей жизни: строят заводы, и наводят мосты, и учат детей любить революцию. И они даже не знают, не догадываются, сколько вокруг всякой нечисти!

— Да чего, к чертям собачьим, где-то искать далеко, Лелька! Вот же у меня под боком такие же молодые, как я, так они же все — инженеры, техники — да боже ж ты мой! — машинисты, смазчики, путейцы, тяговики! Они же советский транспорт восстанавливают, творят и видят плоды своих трудов. А я? Диверсии, спекуляция, воровство! Самая какая ни на есть погань. А я ведь, ты знаешь, с пятнадцати лет помощником машиниста в Купянск ездил. И не только уголь лопатил, а на крыле стоял. Поезд водил, — сокрушался Володя.

Но за его словами стояло, и я понимала это: «Да-да, мы — чернорабочие революции, мы вывозим все нечистоты переходной эпохи. И никто не запомнит наши имена и не поставит нам памятник! Но именно мы охраняем и строительство, и промышленность, и транспорт, и все, все, что нужно для социализма. И в этом наша доблесть и гордость…»

— Слушай, Лелька, а что в «Эдеме»? Ты все еще спишь на гладильной доске?

— Ну что ты! Я теперь на ней даже не помещаюсь. К нам переехал Матвей Свободный…

— А… Углем и мелками?

— Он. А Микола ушел.

— Как? Куда?

— К Эльзе-шансонетке.

— Что? — Володя махнул рукой кому-то заглянувшему в дверь и снова обратился ко мне: — Да рассказывай же! Я не был у вас целую вечность.

— Гришку Химика выслали, — сообщила я. — Погорел с кокаином. Под видом сахарина торговал. На пять лет отправили. И мама его с ним поехала. В их комнату вселили бывшую шансонетку Эльзу. Она же Лиза. Ну Микола и перебрался к ней.

— Смотри ты! А Гната встречаешь?

— Один раз видела. Шумилов. послал меня в военный трибунал по нашим делам. Иду по коридору, таблички на дверях читаю и вдруг: «Старший военный следователь Г. Хвильовий». Представляешь?

— И ты зашла?

— Конечно. Он мне обрадовался. «Хочешь, Лелька, — говорит, — я тебя в два счета переведу к нам?» — «Зачем это?» — спрашиваю. «Ну все-таки, большие масштабы, большие перспективы. А я тебе ведь обязан. Это ты меня тогда на лестнице нашла, помнишь?» — «Спасибо, — говорю, — мне своих масштабов хватает».

— Скажи, пожалуйста! А мы все думали, он Ломоносов, — огорченно сказал Володька.

— Нет, не Ломоносов. Он, Володька, просто хапуга.

— Может, он из кулаков, Гнат? — забеспокоился Володька.

— Нет, он из бедняков. Это точно.

И мы опять заговорили о том, что нас касалось ближе всего: о том, что мировая революция, по всей видимости, задерживается, но мы все равно строим социализм, что же нам, дожидаться ее, что ли?

И тут я рассказала Володе про Котьку: Котька не согласен ни с чем…

— Ни с чем! Со смычкой с крестьянством не согласен. Кричит, что мужик — это темень и реакция и у него, Котьки, никакой смычки с ним быть не может.

— Лелька, так он же троцкист! — сказал Володька убежденно.

— Не может быть, — возразила я. — Все-таки Котька — наш товарищ.

Мы бы еще долго сидели так, очень довольные друг другом, если бы не страшный стук в потолок. Стук был такой, что казалось, потолок сейчас обрушится.

— Максименко! — вскочил Володька, и тут мы услышали, как на стенке надрывается, и наверное уже давно, телефон.

Володя снял трубку и успел только сказать:

— Я, Гурко…

После этого он очень долго молчал, и шея его все больше и больше краснела. В конце концов он произнес только одно слово:

— Есть.

И я поняла, что он уже далеко от меня.

— Ты приходи, Лелька.

Мы расцеловались, и я вышла на платформу, по- прежнему забитую народом. На душе у меня было легко оттого, что Володька существовал на свете.

Но день еще не кончился.

Из «Каменного столба» меня окликнули:

— Лелька! Пимпа курносая! Ты ли это?

Крик был такой отчаянный, что на меня обернулись прохожие.

На открытой террасе «Каменного столба» стоял Валерий и размахивал руками, как ветряная мельница крыльями.

— Сюда, ходи сюда! — Он втащил меня на террасу. — Водку пьешь?

— Или! — храбро воскликнула я.

Валерий налил мне стакан, потом, подумав, переставил его себе и позвал официанта.

— Ма-аленькую рюмочку! — приказал он и показал мизинцем, какую именно маленькую.

Валерий был не пьян, но сильно расстроен. Непонятно было, с чего он сидит в ресторане среди бела дня и пьет водку в полном одиночестве.

— Что у тебя, все в порядке? — спросила я, внезапно охваченная недобрым предчувствием.

— Лелька! Меня исключили из партии, — страшным шепотом произнес Валерий.

Я обмерла. Исключение из партии — это ведь политическая смерть! Я неясно себе представляла, что такое именно политическая смерть, мне показалось, что против меня сидит настоящий покойник.

— За что, Валерка? Ты же с восемнадцатого года…

— За преферанс, — ответил Валерий загробным голосом и опрокинул в рот стакан.