Невидимый всадник

Я виновато молчала. Я тоже на каждом шагу встречала этих цыган. Они елозили щетками, вяло поплевывая на ботинок клиента, но как-никак это было полезное оседлое занятие…

Мы влетели в вестибюль «Европы», показавшийся нам роскошным, как те отели, в которых, судя по фильмам, разлагалась буржуазия. Недавний кочевник сидел под пальмой, поигрывая щетками.

— Он! — прошептал Овидий и поставил ногу на ящик.

Пока чистильщик орудовал ваксой, Дима умело начал интервью.

Сперва он похвалил бородача за прогрессивный переход к оседлости. Бородач промолчал, как нам показалось, многозначительно.

Тогда Овидий поинтересовался, давно ли цыган осел за этим ящиком.

— Всегда сидел, — коротко ответил тот.

— А к-к-то научил тебя чистить обувь? — не унимался Овидий: волнуясь, он всегда заикался.

Цыган дико посмотрел на него и ответил:

— Маленький был — от отца учился.

— А отец? — озадаченно спросил Дима и машинально снял с ящика ногу, но чистильщик, ухватившись за брючину, водворил ее на место.

— Отец — от деда, — пояснил бородач.

Изумленный Овидий, сверкая начищенными ботинками, упавшим голосом произнес:

— И вы никогда не к-кочевали?

— Кто? Я? — в свою очередь, изумился чистильщик. — Это как же?

— Ну, с места на место…

— А! Было. Раньше чистил в Китайгороде, за стеной, а после пожара в Сандунах — возле кино «Уран»…

— Нет, я не то имел в виду, — сказал Овидий.

— А что?

— Ну, знаешь, табором… «В шатрах изодранных ночуют», — нескладно пояснил Дима.

— Так то цыгане, — тотчас нашелся чистильщик, — они — да, они — табором.

— А ты кто?

— Айсоры мы, — гордо ответил молодой бородач и подбросил на ладони полученную монету.

Обескураженный Овидий слез со стула. Айсор пожалел его.

— За цыганами ступай на конный базар! — крикнул он ему вслед.

«Странное место для оседания, — подумала я, — а впрочем…»

И тут же представила себе: на обширной территории базара раскинуты благоустроенные палатки, и осевшие цыгане готовят на примусах обед из трех блюд для своих многочисленных детей…

Воскресным утром мы с Димой отправились на конный базар. Пока мы добрались до коней, прошло много времени. Мы очарованно бродили по рядам в разноголосице зазывал и пестроте рыночного зрелища.

Здесь под видом «лайки северной ездовой» всучивали щенков простецких «надворных советников», но зато «без обману» на глазок отсыпали сочного, кровянокрасного мотыля для наживки. Заманивали самодельными, легкими и короткими, с наборными ручками удочками для подледного лова, заграничными лесками и поплавками, блестящими, как елочные игрушки.

Словно заводные, коротко и аккуратно мяукали голубоглазые сиамские коты. «Пти-чий корм, пти-чий корм!» — щебетали торговки из-под дремучих платков. «Черв, жирный, свежий черв!» — доверительно обещал мрачный тип. «С питомника», — шептал он, озираясь, словно речь шла о политическом заговоре.

«С-с-скорей, с-скорей!» — свистели, подгоняя куплю-продажу, «райские птички» в двухэтажных клетках. «Куда торопиться!» — утверждала каменной неподвижностью черепаха, подставляя ветрам времени свой непробойный панцирь.

Наивность кролика и пролазность ужа, подозрительность сурка и обезьянье легкомыслие — все характеры, пародийно усиленные непритворством, говорили сами за себя.

Но настоящий, серьезный торг ждал нас дальше. Там, где кони…

Здесь были все лошадиные, как говорят, «окрасы». Благородно серый в яблоках скакун представился моему воображению под седлом стройной амазонки, сидящей боком на дамском седле, в серой же, длинной, до самого стремени, юбке и с белой вуалью, развевающейся по ветру.

Отчаянно гнедые, с вызывающей рыжинкой крупные кони требовали седока под стать. И я воображала его в виде судьи Наливайко, который, хотя и был матросом, но служил в красной кавалерии. С шашкой наголо Наливайко направлял гнедого гиганта в гущу схватки с криком: «Даешь белую выдр-р-ру!»

Вороные, чисто вороные шли в траурном кортеже, скорбно склоняя лебединые шеи, покачивая головой с черными наглазниками и траурным султаном вверху, мелко дрожащим, словно они оплакивали того, чей прах влекли в колеснице, обитой черным бархатом…

Белые-белые, с серебряным отливом лошади сказки и триумфа, опоясанные по ногам серебряными кольцами, — впрочем, может быть, им просто перебинтовали бабки! — в картинных позах ждали принцев и победителей…

Но тяжелый, крупнокостный, с глазом-сливой пегий жеребец у коновязи стоял прочно и непритязательно. И никого не ждал. Работяга, он знал, что все они были ординарными битюгами, а остальное мне померещилось!

Шуму было здесь всего больше, но он имел целенаправленный характер. Никто попусту не нахваливал товар, а, точно прицелясь, выхватывал наметанным глазом из толпы настоящего покупателя и бесповоротно вел к нему коня. Дальнейшее было делом не искусства продавать, а искусства отбиваться.