Невинная девушка с мешком золота

Управившись с безглавцем, Лука со стоном снял со спины золотой мешок и тоже повалился на траву.

— Если бы я стал царём, — жалобно сказал атаман, — я бы такой особый указ издал, чтобы девушкам не таскать тяжестей, а то рожать не будут...

Ничевок фыркнул:

— Нечего вашу сестру поважать! Да и как бы ты стала царём — разве что царицей...

Сарафан Луки задрался много выше колен, но сил его одёргивать не было.

«Хорошо, что я в обмороки не падаю, как прочие девки, — подумал он. — А то мужикам соблазн... Крепкая у меня Аннушка... Куда же её везут? Что за дед басурманский? Не поглядеть ли в зеркальце?»

— Вы за дорогой-то присматривайте, не спите, — распорядился он. — Что там за телега катит?

— С тобой уснёшь, — проворчал поэт и с трудом отвернулся от вольно раскинувшейся красавицы.

— Журавушку прикрой, — посоветовал Ничевок. — А то первый же прохожий тебе ка-ак...

Лука мысленно дал ему подзатыльник и всё-таки достал зеркальце.

ГЛАВА 42

Старый капудан по-молодому выскочил из кареты и гортанными криками подбадривал своих воинов.

Аннушка в ужасе задернула занавеску.

Каковы воины есть янычары, она много слышала и крепко надеялась, что здешние разбойники противу них не выстоят.

Но, к изумлению её, звона сабель вовсе не было слышно. Вместо этого стали раздаваться вопли ужаса, дикое ржание коней, одинокий выстрел и какой-то непонятный шорох.

Пленница забилась в самый угол и сжалась в комок: вот сейчас дверца откроется и заглянет в неё чумазая рожа с кинжалом в зубах...

Она долго пребывала в таком ожидании, но слышала только шорох и обоняла некий знакомый, но вовсе не уместный здесь запах.

Наконец и шорох прекратился.

Аннушка отдёрнула занавеску.

Карета стояла посреди поляны, а на траве валялись в самых разнообразных позах кони и люди.

«Будь что будет», — решила девушка, содрала с головы ненавистную чадру, встала и пинком растворила дверцу.

Солнце находилось прямо над головой, означая полдень. Тишина стояла такая, что хоть топор вешай.

Аннушка, вырастая в деревне, всякое повидала: и сражения деревенских героев стенка на стенку, и совместное наказание конокрадов, и братский раздел имущества, и супружеские размолвки с применением вожжей и скалок. Так что крови она не боялась.

Да ведь никакой крови и не было.

Отважные всадники в ярких красных безрукавках и таких же шальварах лежали тут и там на траве, как и добрые их кони. Лица у янычар были белые-белые, словно все Ахмеды и Мамеды целую зиму пролежали под снегом и вытаяли только по весне. И были эти лица искажены непомерным страхом.

Спокойным выглядел только капудан-паша. В одной руке он сжимал кривой нож, в другой пистоль. Но и его жёлтый морщинистый лик побелел и даже вроде помолодел.

Аннушка бросилась к старику — привязалась она за дорогу к заботливому похитителю почти как к родному. Она тормошила старика, даже хлестала его по щекам, как привыкла приводить в чувство пьяного батюшку.

Но щёки посланника были холодны.

Аннушка, всё ещё не оставляя надежды, разорвала на груди старика рубаху, чтобы растормошить остановившееся сердце, — от старух она знала, что таким образом иногда удаётся воротить человека оттуда, откуда обычно не возвращаются, — и сама едва не сомлела, закусив губу.

Щуплая безволосая грудь капудан-паши покрыта была множеством крошечных красноватых точек.

— Он ведь старый, — вслух сказала Аннушка и в странной какой-то надежде бросилась к ближайшему янычару.

Тому и молодость не помогла. Под рубахой он тоже был весь в уязвлениях, а дальше уж она и глядеть не стала.

Ни в одном из её пленителей не было ни капли крови. Только на белоснежных рубахах тут и там проступали красные пятна.

Аннушка встала и огляделась. Никого. И даже листья на придорожных кустах и деревьях не шевелились, и птицы не пели.

Да, она, конечно, хотела, чтобы её освободил кто-нибудь — но не такой же ценой!

— Теперь твой черёд! — сказал позади кто-то. Голос был какой-то глухой, как из-под одеяла или даже из-под земли.

Дурман мигом выветрился из головы девушки. Она повернулась и увидела юношу в богатой одежде, расшитой жемчугами и золотом. Лицо у юноши прямо-таки пылало здоровым румянцем, губы под густыми чёрными усами были ярко-алыми. Рядом с юношей стояли ещё трое таких же румянчиков, одетых победнее. Никакого оружия при них не было.

— Страшно? — спросил нарядный и улыбнулся, обнажив белые и острые клыки.

— Страшно... Упыри мерзкие... — только и смогла сказать Аннушка.

— А ты не бойся, — сказал юноша и полез пальцем в рот.

Клыки оказались ненастоящими. Нарядный аккуратно вытер накладные челюсти шейным платком и спрятал их в карман. Потом махнул рукой, и его спутники забрались в карету, откуда послышались торжествующие крики. Ясное дело — там было чего пограбить.

Упряжные кони тоже лежали в дорожной пыли, только у одного голова была поднята, как у живого, — её держали постромки.

Аннушка невольно поглядела на солнце — ведь всякий знает, что упыри не терпят солнечного света.

— Глупый вы народ, люди, — сказал юноша глухим своим голосом. — Сами про нас сочиняете невесть что, а мы потом можем брать вас голыми руками.