Невинные тайны

Неожиданно Женя глубоко вздохнул, почувствовав освобождение. Он заметил, как вздохнули почти одновременно с ним его ближайшие соседи — и еле уловимый шелест пронесся по всему этому кругу.

— Ну! — сказал Метелин. — Смелее! Кто следующий?

Встала девчонка, но лица ее уже нельзя было разглядеть.

— Меня зовут Наташа Ростова, — сказала она каким-то недетским, грудным, глубоким голосом. — Мне кажется странным, что мы так боимся по-настоящему рассказать о себе.

Круг притих, перестал колебаться.

— Это, в конце концов, трусость, — сказала девчонка. — А чего нам трусить? Мы ничего ни у кого не украли. Конечно, мы живем совсем иначе, чем другие… детки, но нам трусить и стыдиться нечего.

Слово «детки» она произнесла с иронией, и Женя подумал, что Наташа подразумевает его. Зато круг шелохнулся одобрительно, соглашаясь с такой интонацией.

— Вот, например, я, — проговорила Наташа. — У меня нет ни матери, ни отца. Мой отец погиб от пули бандита, понимаете? Он мальчиком ленинградскую блокаду — и ту выжил. А тут… Он уже полковником милиции был, и вдруг ему сообщают, что бандит забрался в дом, решил ограбить жильцов, а когда его застукали, то есть… ну, обнаружили, стал стрелять! Из охотничьего ружья! Отец не хотел кровопролития. Он сел в машину такую, знаете, с синей моргалкой, приехал к дому, где бандит, по микрофону сказал бандиту, чтобы сложил оружие. И что за это ему смягчат наказание. И что если он согласен, пусть в окно вывесит полотенце.

Светлый круг уже совсем размыли сумерки, и чем темнее было вокруг, тем голос девочки звучал увереннее и громче.

— Ну вот! — сказала она. — Тут все и кончилось, понимаете? Бандит вывесил полотенце; отец пошел в дом первым, распахнул дверь, и прямо в грудь ему — выстрел. Мама у меня была сердечница. Она узнала об этом и умерла. Сразу же! Не сказав ни слова! А я была в детском саду. Оттуда меня передали в детдом. Ясно?

Женя сидел, сжавшись. Что это за девчонка? Ведь он так и не разглядел ее в сумерках. Видел, конечно, видел, но сейчас, в этом круге, не обращал на нее внимания, и вот какой, оказывается, есть среди них человек.

Ветер шелестел, перебирал кипарисовые ветви, но ребята сидели тихо, не шевелились, настала какая-то растерянность, Павел Ильич и его подручная красотка молчали тоже. Одна только Наташа Ростова не желала никаких пауз.

— Какие вопросы есть ко мне? — сказала она звонко, будто чему-то радовалась, чудачка. Только чему тут радоваться?

Вопросов ей не задавали, и вожатые молчали, ничего не говорили.

— Хорошо! — бойко сказала Наташа. — Раз вопросов нет, я прочту вам стихи. Я их сочинила сама. И посвятила тому бандиту, который убил моего отца, да, не удивляйтесь, именно ему. Называется — «Паразит». Слушайте!

Она на секунду умолкла, наверное, выбирая тон, каким будет читать стихотворение; вслед за своей биографией, конечно, этот тон должен был отличаться чем-то, но никакой перемены не произошло. Стихи она читала точно тем же голосом — возвышенным, приподнятым.

Две руки у тебя. А зачем?
Для чего тебе руки, скажи?
— Как зачем? Я ведь все-таки ем.
Надо вилки держать И ножи!

Две ноги у тебя. Две ноги.
А зачем? Ты ответить готов?
— Как зачем? Чтобы делать долги,
А потом убегать от долгов!

А глаза? Голубые глаза?
Для чего? Что ты видишь, ответь?
— Для чего? Чтоб тянулась слеза,
Чтобы люди могли пожалеть…

А спина? Что носил на спине?
Поднял в жизни когда-нибудь кладь?
— На спине? А зачем это мне?
Ведь спина для того, чтоб… лежать.

Ну а совесть? Как быть тебе с ней?
Жить всю жизнь у чужого огня?
— Ну и что ж? Разве столько людей,
Одного не прокормят меня?!

«Врёт, что сама сочинила», — подумал Женя. Но круг бурно зааплодировал, и он захлопал вместе со всеми.

— Кто следующий? — каким-то хриплым, севшим голосом сказал Пим. Даже в темноте было ясно, что вожатый растерялся, не знает, что сказать Наташе.

Заговорил мальчишка.

— Меня, — сказал он, — зовут Владимир Бондарь. Мой отец служил на атомной подводной лодке. Случилась авария. Он умер от радиации, похоронен в Мурманске. Награжден орденом Красной звезды. Мама умерла от дизентерии.

— Что ты любишь? — слабым голосом сказала Аня.

Голос мальчишки переменился. То он был каким-то неестественным, деревянным. А тут дрогнул, затрепетал.

— Больше всего, — воскликнул мальчишка, — я люблю море!

Павел Ильич! Мы выйдем в открытое море?

Вожатый прокашлялся, проговорил бодро:

— Конечно, выйдем! Ведь не зря наша дружина называется «Морская»!