Невинный, или Особые отношения

В закусочной стоял гул от голосов пожилых людей. Все посетители были не моложе шестидесяти, однако на Леонарда никто не обратил внимания, и он уселся за столик. Абажуры из пожелтевшей пергаментной бумаги и густой сигарный дым обеспечивали ему защиту от нескромных глаз. Он смотрел, как бармен наливает пиво, заказанное им с помощью тщательно отрепетированной фразы. Кружка была наполнена, подымающаяся пена снята лопаточкой, затем кружку долили и дали пиву отстояться. Потом вся процедура повторилась. Лишь через десять минут бармен счел, что напиток доведен до нужной кондиции и его можно подавать. Изучив короткое меню, написанное готическим шрифтом, Леонард опознал и заказал Bratwurst mit Kartoffelsalat[3]. Он запнулся, произнося эти слова. Официант кивнул и тут же отошел, словно боясь услышать, как коверкают его родной язык при новой попытке.

Леонард еще не был готов вернуться в тишину своей квартиры. Поев, он заказал вторую кружку пива, затем третью. Постепенно его внимание стала притягивать беседа троих мужчин за соседним столиком. Они говорили все громче. Леонард волей-неволей вслушивался в рокот голосов, которые сталкивались будто в стремлении не опровергнуть, а подчеркнуть точку зрения собеседника. Поначалу он улавливал только цельные, сливающиеся сочетания слогов и гласных, настойчивый рваный ритм, замедленную сочность немецкой речи. Но к концу третьей кружки его немецкий явно улучшился, и он уже различал отдельные слова, смысл которых доходил до него после секундного размышления. На четвертой он стал понимать некоторые словосочетания, поддающиеся мгновенной расшифровке. Учтя задержку на подготовку следующей порции, он заказал еще пол-литра. Именно на пятой кружке его немецкий совершил рывок вперед. Он уверенно распознал слово Tod, смерть, а чуть позже – Zug, поезд, и глагол bringen. Он услышал, как кто-то устало обронил во время паузы слово manchmal, иногда. Иногда такие вещи бывают необходимы.

Разговор снова набрал темп. Было ясно, что он подогревается взаимным хвастовством. Проявить нерешительность значило быть отметенным в сторону. Перебивали свирепо, каждый голос звучал со все более яростной настойчивостью, козыряя еще более броскими примерами, чем его предшественник. Освобожденные от угрызений совести пивом вдвое крепче английского эля, которое подавали в кружках немногим меньше пинты, эти люди пускались в откровенности, когда им следовало бы корчиться от ужаса. Они разглашали правду о своих кровавых деяниях по всему бару. Mitmeinen blossen Händen! Моими собственными руками! Каждый проламывал себе путь к очередному рассказу, а его товарищи только и ждали случая, чтобы перехватить инициативу. Слышались издевательские реплики, злобное поощрительное ворчание. Остальные посетители закусочной, сгорбившиеся за своими разговорами, по-видимому, ничего не замечали. Один лишь бармен время от времени поглядывал в сторону троицы, несомненно, проверяя состояние их кружек. Eines Tages werden miralle dafür dankbar sein. Придет день, и все меня за это поблагодарят. Когда Леонард встал и бармен подошел к нему сосчитать карандашные метки на его салфетке, он не удержался и посмотрел на своих соседей. Они были старше и тщедушнее, чем он думал. Один из них заметил его, и двое других повернулись на своих стульях. Первый, с театральным радушием заправского пьяницы, поднял кружку. «Na, junger Mann, bist wohl nicht aus dieser Gegend, wie? Komm her und trink einen mit uns. Ober!»[4] Но Леонард отсчитывал марки в руку бармена и притворился, что не слышит.

На следующее утро он встал в шесть часов и принял душ. Не торопясь выбрал одежду, поразмыслив над оттенками серого и насыщенностью белого. Он надел свой второй по качеству костюм, но потом снял его. Он не хотел выглядеть в том же духе, в каком говорил по телефону. Юноша в треугольной манишке и сверхтолстом жилете, утепленном его матерью, стоящий перед гардеробом, где висели три костюма и твидовый пиджак, смутно ощутил притягательность американского стиля. У него мелькнула мысль, что в закоснелости манер и впрямь есть что-то смешное. То английское, что было естественным для предыдущего поколения, теперь воспринималось как обуза. Оно делало его уязвимым. Американцам же с легкостью удавалось быть самими собой. Он выбрал спортивную куртку и ярко-красный вязаный галстук, который почти спрятался под его домашним свитером с глухим воротом.

В доме номер десять по Ноллендорфштрассе, высоком узком здании, шел ремонт. Рабочим, которые отделывали вестибюль, пришлось отодвинуть стремянки, чтобы пропустить Леонарда на лестницу. Верхний этаж уже отремонтировали и застелили коврами. На его площадку выходили три двери. Одна из них была приотворена. Леонард услышал за ней жужжание. Перекрывая его, изнутри крикнули: «Это вы, Марнем? Заходите, не стойте там».