Невиновные в Нюрнберге

Я видела, что он возбужден. По всей вероятности, то, что он говорил, перекликалось с его прежними мыслями, сомнениями, надеждами; на его простом сарматском лице появилось растроганное выражение.

— Известно, что снам верить не стоит. Но я видел этой ночью два сна. Разрешите рассказать вам и второй? Он совсем другой. Вы бывали в Беловежской пуще? На экскурсии, да? Ну так вам наверняка показали загон для зубров и два скелета в охотничьем музее. Вот это и есть мой второй, а может, первый сон: зубры в смертельной схватке, в слепом, бессмысленном бою. Они сцепились, уперлись рогами, бьют друг друга копытами. Снесли ограду. Поубивали один другого. И напрасно егеря старались их разнять.

Он кричал так громко, что, несмотря на шум моторов, я слышала каждое слово.

— Вот такой мне приснился сон. Что он означает, каждому ясно: нет победителей в этой войне. Обе стороны проиграли в схватке. И лежат теперь, как зубры в Беловежской пуще, только кости белеют. Кости, ясное дело, всегда для музея пригодятся. Чем-то ведь надо музеи заполнять. Европа на этом деле собаку съела. Но, будь я зубром, я бы отказался пополнить собой экспозицию, Я бы предпочел жить. Как все мои и ваши сверстники, одноклассники, все, кто лежат там. Вы видите? Вон там.

Он несколько раз энергично ткнул пальцем вниз. И повторил:

— Там. В песке.

— А где, собственно, мы сейчас находимся? Как вам кажется? — спросила я, прерывая ход его мыслей.

Он потер лицо обеими руками. Откинутые набок серебристые волосы делали его похожим то на сфинкса, то на возбужденного воспитанного мальчика.

— Полагаю, что все еще в Европе. В этом мы можем быть абсолютно уверены. Наш экипаж не оставляет попыток добраться до места назначения. Хотя я предпочел бы находиться уже над Калифорнией.

— Без посадки в Нюрнберге?

— Мне не хочется вести тут муравьиное существование на останках погибшего зубра. Я намерен забраться как можно дальше от Европы. Надо двигаться вслед за ударом, как боксер. Я найду свою девушку. Осмотрюсь в Нюрнберге, поговорю с людьми, порасспрашиваю перемещенных лиц, может, кто встречал ее после войны. И вместе — в большой мир! Надо двигаться вслед за ударом. Даже побеждающий боксер проиграет, если будет канителиться.

Он проверил часы, улыбнулся. Когда, перегнувшись через ручку кресла, он наклонился ко мне, я увидела по-мальчишечьи свежий рот, сверкающие здоровые зубы.

— Черт знает над каким лесом кружим мы в эту минуту. А что кружим — это факт, чувствуете? И в левом иллюминаторе виден лес. Шутка сказать!

— Мы снижаемся. Причем резко. Вы были правы. Уши закладывает.

Я сжала пальцами виски. Рядом со мной раздался фальцет Михала Грабовецкого, который старался опекать нас, пользуясь каждым удобным случаем:

— Глотайте! Глотайте! Сразу станет легче!

Мой сосед откинул голову назад и хлопнул себя по колену.

— Глотать! Но что тут, скажите на милость, можно глотать? Я бы с удовольствием проглотил копыта самого дьявола, поджаренные на масле с лучком, — так мне есть хочется. Если б они, конечно, не были слишком жесткими. Мало я голодал в оккупацию, теперь еще в самолете приходится пояс затягивать. На землю! В гостиницу! В ресторан «Nur für Nicht-Deutsche»[1]! К столу! Тащите хлеб с маслом! Кофе с молоком! Соль! Сахар! Подайте сюда метрдотеля! С питьем и жратвой! Кнехты! Бывшие шарфюреры! Тевтоны! Официанты! Заколите для меня кабанчика! Приготовьте ветчины!

Я с любопытством наблюдала за ним. Мощный бас, казалось, взрывал воздух. Откинув назад голову, упершись ладонями в колени, он веселился, точно четырнадцатилетний пират, отдающий приказы своей команде.

Самолет явно шел на посадку. Себастьян, искоса поглядывая на меня, победно улыбался.

Поддавшись его настроению, я предложила:

— Давайте отгадывать, что под нами — Прага? Будапешт? Варшава? Нюрнберг?

Не выходя из роли атамана, он вытянул руку вперед:

— Сейчас нам сообщат. Прошу вас. Мы слушаем! Мы слушаем! Командир разговаривает с аэродромом и сейчас доложит нам, пришлось ли ему снова изменить курс.

До чего это странно: в подобных ситуациях никто уже не пугается. Мы поверили, что войны нет, мы доверились жизни. А я? Меня пробрала дрожь. Сосед спросил:

— Чего вы боитесь?

Мне трудно было ответить.

— Вы что, не верите, что немцы сложили оружие?

— Я поверю в Нюрнберге, — сказала я тихо.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Из кабины пилота вышла стюардесса, подтянутая, точно образцовая медсестра. Я с любопытством разглядываю ее: правильные черты лица ничем не подчеркнуты — нет следов пудры, карандаша или румян. Она молода и очень утомлена. С минуту стоит, пряча за спину руки, — видно, держится за что-то, чтобы сохранить равновесие. По ее улыбке можно догадаться, что мы услышим приятные новости, но пока она молчит. Пассажиры еще не заметили ее, кое у кого закрыты глаза, один, бросив взгляд на хрупкую фигурку, продолжает читать, многие спят. Непонятно, когда заснул, наклонившись вперед, и мой сосед. Он похрапывает, полуоткрыв рот. На фоне непрекращающегося гула самолета храп его кажется беззвучным.

Стюардесса поднимает руку: