Невольничий караван

— Ах, оттуда? Но тогда ты не мадьяр, а словак. Но тебе незачем этого стыдиться.

— Я вовсе не стыжусь, но так как я родился в Венгрии, то все же считаю себя мадьяром. Значит, ты слышал о моей родине? Ты там бывал?

— Да.

— Ты говоришь по-венгерски? Впрочем, я владею также и словацким.

— Мне, к сожалению, неизвестны они оба, так что мы не сможем беседовать на твоем родном языке. Но скажи, как ты попал в Африку, в Египет и, наконец, в Судан?

— Благодаря моему господину.

— Кто же такой твой господин?

— Маттиас Вагнер, тоже венгр из Эйзенштадтского комитата [36].

— Я много слышал о нем, хотя лично с ним знаком не был. Он прожил очень интересную жизнь. Он сопровождал герцога из Готы и побывал в Египте, Арабии и Абиссинии [37], позднее объездил весь Восточный Судан и умер примерно год назад, кажется, в Хартуме. Или я ошибаюсь?

— Нет, господин, ты верно говоришь о маршруте его путешествия. Я был вместе с ним в его последней поездки в Кордофан [38], где он торговал страусовыми перьями. По возвращении, его смерть разлучила нас, и на меня стали сваливаться одни несчастья за другими, так что в конце концов я оказался вынужден вести жизнь бедного джелаби.

— И на этом поприще тебе сопутствовала удача?

— Что ты называешь удачей? Я начинал шесть месяцев назад с пятью талерами Марии-Терезии в кармане, а мой теперешний капитал, пожалуй, будет раза в три больше. Великим визирем [39]мне вряд ли удастся стать.

— Ну, для этого Аллах не дал тебе достаточно ума, — не преминул вставить второй джелаби.

— Помолчи, Абу-дих [40], — осадил его венгр, — Аллах наградил меня всем необходимым для такого высокого поста. А ты никогда не сможешь стать даже хамалом [41]из-за твоего фальшивого родословного древа.

— Оно настоящее, а не фальшивое! Во мне течет кровь знаменитого пророка. Ты только послушай, как звучит мое имя! Сейчас я произнесу его для тебя.

— Ради Аллаха, не надо! Ты и так трубишь его, не переставая, так что любая птица в Судане уже может его просвистеть.

— Ничего удивительного, что каждая птица знает это знаменитое имя. Тебе тоже не вредно запомнить его и послушать о славных деяниях моих предков. Но как зовут тебя? Я что-то забыл.

— Ускар.

— А как, ты говорил, это звучит по-арабски?

— Калб [42].

— Да, ну и имя! Как может человек называться именем такого презренного животного, как собака? А как звали твоего отца?

— Тоже Ускар, или калб.

— А деда?

— Так же.

— А других твоих предков?

— И их тоже.

— Аллах, что за род! Калб бен Калб ибн Калб Хафиз Калб, пес на псе сидит и псом погоняет. Удивительно, как это ты сам не лаешь, а говоришь. Разве это может сравниться с моим именем, которое звучит Хаджи Али бен Хаджи Исхак аль-Фарези ибн Отайба Абу…

— Тихо, тихо, остановись! — замахав на него руками, закричал венгр, — я больше не могу его слышать! Мне кажется, что я вдыхаю его имя вместе с воздухом, и оно разрушает мои внутренности, как огромный длинный червь. Что стоит твое хваленое имя по сравнению с моим опытом и моими знаниями! Ты получил его даром от своих предков, а я заработал мои знания тяжким трудом. Знай же, что я понимаю даже язык мудрейших, латынь! Я научился ей у моего господина.

— Не хвались, — перебил его Хаджи, который успел уже не на шутку рассердиться. — Я могу перечислить по именам все страны и народы земли, все города и деревни мира!

— А, опять это твоя любимая география! И где же ты ее выучил?

— У моего дяди, который сначала жил в Стамбуле, а потом отправился в страну немцев, в Липсик [43], где он много лет торговал на углу улицы медом. Там он нажил себе состояние, вернулся на родину и обучил меня географии. Явыучился и завербовался в Египет в аскеры [44]и так мало-помалу добрался до Судана.

— Эй, ты, Отец Смеха, — язвительно сказала словак, — ты, кажется, что-то воображаешь о себе на том основании, что твой дядя продавал мед? Может, он и латынь в Лейпциге выучил?

— И не только латынь, а все науки, какие только могут быть. И я научился от него всему. Только Аллах знает столько тысяч стран и деревень, сколько их держится в моей голове. А ты вообще ничего не знаешь. Ты Отец Листьев и Отец Одиннадцати Волосинок. И ты, кажется, слышал мое имя. Так как же ты смеешь называть меня Отцом Смеха?!

Оба окончательно вышли из себя и перешли на личности. И хотя Абуль-арба-уюн чувствовал себя довольно неловко, видя, что сцена становится совсем неприличной, он все же не смог сдержать улыбку: слишком уж комично выглядели оба разбушевавшихся человека. Прозвища, которые они носили, были и в самом деле очень меткими. На чудовищно рябом лице Отца Одиннадцати Волосинок гордо выделялись насчитывавшие если не одиннадцать, то уж никак не больше тридцати волосков усы, которые он поминутно поглаживал и подкручивал, стараясь придать им истинно венгерский шик.