Невозможная книга. Пропущенная страница

«Вот он, лежит перед тобой на столе – результат испытания нервов на прочность, крайний предел творческих возможностей! Онако проходит время, и ты с болью (а когда и со стыдом!) понимаешь: вожделенный приз – всего лишь за участие, а на самом-то деле как не было её, «самой лучшей», так и нет! Ты пытаешься как-то осознать этот факт, потом смириться, принять… и – взрываешься: душа противится компромиссу! Ты напрягаешь интеллект (или что там у тебя, дурака, бездарности, вместо него!), пинками в чувство собственного достоинства заставляя себя разобраться без эмоций в причинах очередной неудачи!..» – «Так ли уж без эмоций?» – вставил свои ироничные пять копеек я, отгоняя вьющуюся у недопитого стакана осу. «Вопреки столь оголтелому надругательству над законами конструктивного мотивирования, иногда подобное насилие, надо сказать, помогает, – не заметил насмешки мой разгорячившийся друг. – И вот ты нащупываешь странный слой в своём видении происходящего, и из него вытаскиваешь на свет мысль: а ведь дело, пожалуй, не в том, что ты родился отнюдь не гением (спасибо, что всё же не идиотом) и развиваешься постепенно, набираясь опыта и мастерства с каждой следующей книгой, – совсем не в том. Ты начинаешь подозревать, что ни талант, ни опыт вообще не имеют отношения к «самой лучшей». Ты озадачен и желаешь продолжения крамольной во всех отношениях мысли, и снова лезешь к её источнику – но когда принимаешься шарить более активно (однако же вслепую), намекающие на что-то проблески уходят в тёмную глубину неосознаваемого, а все твои прочие (ясно различимые, «правильные» и контролируемые – примитивные) рассуждения неизменно приводят к выводу, что самая лучшая книга – просто-напросто недостижимый идеал, миф, и никогда не будет написана по определению. Неразрешимый вот такой парадокс!..»

Он рассказывал взахлёб, с блеском одержимости в глазах. А я просто кивал снисходительно, не вникая толком: чем бы дитя не тешилось…

«Знаешь, я обнаружил занятную вещь… – заявил Кешка в другой раз. – Если, к примеру, читать произведения одного автора в порядке их создания (не публикации!), то за развитием мастерства, за поворотами сюжетов, за характерами и взаимоотношениями героев, – за всей этой хохломой можно уловить общий вектор, смысл, поступательное движение сочинителя текстов к неосознаваемой им на самом деле цели. Здесь даже не имеет значения продуманность сюжетов или идеальная грамотность: важен внутренний посыл, который пробивается сквозь стиль и художественные изыски независимо от воли автора, развивается (или угасает) от книги к книге. Теперь я чувствую – лучшая книга, она растворена в сути отдельных произведений, этих фрагментов единого текстового стержня, и чем фрагментов больше, чем они разнообразнее, тем сильнее будоражит сознание отчётливое понимание: там, в этом овеществлённом неистовым бумагомаранием потоке творчества, что-то есть!»

Он посмотрел на меня торжествующе, словно совершил поворотное для существования всего человечества открытие, и, не услышав восхищённых возгласов или хотя бы понимающего кивка, произнёс – проникновенно, глядя в глаза: «Самая лучшая книга. Главная. Её нет и в тоже время она есть. Её нельзя написать, невозможно создать… но можно найти!»

Должно быть, на волне своего интереса (или всё-таки одержимости?) он увлёкся алхимией, и при встречах иногда подолгу втолковывал мне, абсолютному в этой области профану, какое значение имеют для стадии «рубедо» Юпитер и четвёртая фаза Луны и чем истинные алхимические тигель и реторта отличаются от химического лабораторного ширпотреба. И, мне кажется, был в его рассказах об этих тонкостях и отличиях некий не определённый мною тогда подтекст.

Кешка, несомненно, был практиком, что ни говори, и если брался за дело, то почти всегда доводил его до конца. Он рассказывал мне о своих экспериментах и опытах, даже порывался что-то из этого мне показать, но вряд ли я смог бы оценить его труды – даже сама мысль о том, что я, до мозга костей человек двадцать первого века, на полном серьёзе взялся бы шуровать в каком-нибудь подземелье, пытаясь «поженить» Меркурий и Серу, вызывала у меня своей нелепостью внутренний смех. Да, Кешка был практиком – но практиком совершенно оторванным от реальности. Или принадлежавшим реальности иной?

Кешка буквально жил этой своей «лучшей книгой» – слава богу, не заставляя участвовать, прямо скажем, в мальчишеской авантюре меня. Однако иногда его зацикленность становилась попросту невыносимой. «Ты бредишь! – чёрт меня дёрнул ляпнуть в сердцах однажды. – Что ты можешь знать о книгах, если до сих пор не издал ни одной?» Неожиданно Кешка спал с лица и посмотрел удивлённо и настороженно, будто не ожидал от меня таких слов. «Ты… ничего не понял?» – спросил он, крайне разочарованный. И ушёл, не дожидаясь ответа. И исчез на несколько лет.