Невозможно остановиться

Нарушаю последовательность изложения. Нет, последовательность сохраняется, но пропусков во времени избежать не удается. Ну и пусть! Это вольное сочинение на вольную тему, пусть развивается оно, как пожелает, без хронометража часов и минут.

Ранним утром, едва рассветает, ключ скрежещет в замке. Дверь с визгом распахивается и громкий добродушный голос объявляет: «Подъем, мужики! Заспались!» Я лежу не шевелясь, с открытыми глазами. Опыт пробуждений. О! он велик. Припомним спальные мешки и погасшие костры. Вот задымленный чум, ты лежишь в нем под оленьей шкурой. Арболитовый теплый домик гидрологов на льду пролива Вилькицкого, вблизи Северной Земли. Самолетные кресла; гул моторов. А это юрта чабана на высокогорном джайлоо. Кожаный топчан в медпункте на глухой фактории; кто-то стонет рядом. Баржа, которую маленький катер тянет по Нижней Тунгуске; горельник по берегам. Палатки, палатки… Гостиницы, гостиницы… Гамак в райском персиковом саду; пчелы жужжат. Деревянные нары в охотничьем зимовье. Треск переборок, плеск волны, качающийся матросский кубрик. Знакомая домашняя кровать; над ней висит эстамп. Можно даже подсчитать. Почти пятнадцать тысяч пробуждений я пережил — рядовых и немыслимых.

Это не рядовое. Перед моими глазами серая бетонная стена. Кто-то срывает с меня одеяло, и тот же громкий, добродушный голос спрашивает:

— А тебе что, особое приглашение надо?

— Не встану, — говорю я, поджимая под себя колени.

— Как это не встанешь? — удивляется голос. — Поднимать тебя, что ли? Я могу.

Я переворачиваюсь на спину. Сомнений нет: передо мной стражник в милицейской форме. И куда же он погонит меня сейчас — на какой лесоповал или в какой угольный карьер?

— А куда вы нас погоните — на лесоповал или шурфы рыть? — хриплю я.

Он беззлобно смеется, нестарый еще, широколицый, краснощекий; он умеет смеяться в такую рань среди бетонных стен.

— А надо бы! — говорит. — Не помешало бы! Ну, вставай, вставай! шевелись!

— Попрощаться с близкими дадите?

— Дадим, дадим! Двигайся!

Просторная камера; зарешеченное окно, в него бьет дождь. Яркая лампа в металлической сетке под потолком. Железная дверь с глазком. Все так знакомо, узнаваемо, точно я провел здесь многие годы. Тени гулаговских узников, чудится мне, живут среди этих стен.

Шлепая босыми ногами по полу, поеживаясь, обхватив голое тело руками, Теодоров в сопровождении друга-сержанта выходит в коридор.

— Теперь куда?

— Отливать направо! Потом на правеж! — Он с грохотом закрывает за собой дверь камеры.

«Ага, пытки! — думаю я. — Вырвут ногти, раздавят яйца… прощай, Лиза!»

В тесном туалете еще с десяток таких же, как я, мучеников, — в трусах, страшные, безобразные, как я. Хрипят, стонут, отплевываются, матерятся. Я выстаиваю очередь, делаю свое дело, ополаскиваюсь под краном, жадно пью из пригоршни. Теперь, значит, на правеж.

«В пользу какой разведки вы работали, Теодоров? Советуем честно признаться».

«Я работал в пользу японского телевидения под псевдонимом Иван Медведев. Я продал за бесценок Южную Курильскую гряду вместе с жителями».

Приблизительно так. Может быть, по-другому:

«Что вам известно о деятельности Чеховского культурного фонда и его директоре?»

«Очень немного, начальник. Хилая организация. Не могут даже ссудить денег в долг. А директор позволяет себе писать лирические стихи. Сборники выпускает, представьте!»

«Суни! Вам знакомо это имя?»

«Да. Слышал».

«В каких вы отношениях с этой кореянкой?»

«В половых. Уже давно. Наша связь законспирирована. Не понимаю, как вы узнали…»

«А кто такая Лиза Семенова? Отвечайте быстрей!»

«Это… это завербованная мной практикантка из МГУ. Поставляет мне сведения из журналистских источников. Я плачу ей самогоном».

«Не ерничайте, Теодоров! Кто такая Маруся?»

«А вот это уж хрен скажу! Это мое личное дело! Не трогайте Марусю! Я ее породил, и я ее, если надо будет, прикончу».

— Теодоров!! — доносится из дежурки.

Впереди меня в коридоре жмется по стенкам еще человек семь, а вызывают почему-то вне очереди Теодорова. Я вхожу в дежурку, дрожащий, в трусах — очень непредставительный. Здесь за столами двое; еще двое, чином поменьше, стоят около стен как наблюдатели.

— Садитесь.

Я сажусь. Дрожу.

— Что, зябко? — усмехается тот, что в центре, усатый майор.

— Не теп-пло.

— Теодоров Юрий Дмитриевич, так? Улица Есенина… дом… квартира… так, так. Работаете где?

— Я говорил вчера. Я… собственно говоря… писатель.

— Да, здесь записано: писатель. А место вашей работы?

— Место моей работы — кухонный стол. А на учете я состою в п-писательской организации.

— Так! Ясно. Писатели у нас не частые гости. Уже доводилось бывать здесь?

— Н-не д-доводилось.

— Ну и как? — ухмыляется он, и все остальные синхронно ухмыляются: один тощий, другой лысый, третий мордоворот.

— Об-бслуживание на уровне. П-приятно у вас тут. Кофе бы по утрам не помешал бы.

— И стопарь, да? — подмигивает он мне.

— Н-не отказался бы, — соглашаюсь я. — А есть у вас?

— Сейчас принесем. Потапов, что ж ты стоишь! Похмели писателя. Видишь, его дрожь бьет.