Невозможность путешествий

Сад очень хорош и велик. Старик знал, как его сделать. Несколько аллей сплелись в непроницаемый свод, искусно простриженный, другие вьются не регулярно, и во всю длину одной стороны сада сделана стена из подстриженных деревьев в виде аркад, и сквозь эти арки видна внизу другая аллея в лес, а вдали виден Монблан. Я вздохнул и нацарапал русскими буквами мое имя, сам не отдавши себе отчета для чего…»

В этом же письме Гоголь поминает Байрона, впрочем, не упоминая его, а Женеву, где прожил больше месяца, сравнивает с Тобольском.

Страсть подчиняет собой все человеческое существо — ударение тут падает на каждое слово: все (!) человеческое (!!) существо (!!!), вытесняя менее сильные мотивации и исчезает, только если сожрет человека окончательно, уничтожив, таким образом, собственный корешок. Однако структуры эти, один раз внутри организма выведенные, не могут существовать в полом виде, порожняком; отчего на смену сожранной страсти приходит другая, еще более опасная и роковая.

Кажется, судьба Гоголя должна явиться предостережением для тех, кто увлекается своими направлениями так, что перестает ставить перед ними какие бы то ни было сдерживающие факторы и, в конечном счете, забывает себя и то, кто он есть, точнее, кем он был на самом деле; заигрывается.

Одна важная мотивационная система (писательско-пророческая) постепенно уступает у Гоголя место другой (православно-пророческой); замаливание грехов и самоукорот оказываются логическим продолжением писательского самосожжения, вылезающим, как из под пятницы суббота, исподним одного и того же вируса общественного служения и личной ответственности, разрывающих мозг невозможностью соответствовать особенностям текущего момента и таким образом исправить (починить, наладить) их.

После чего человек начинает налаживать и перекраивать самого себя — и как то, до чего ближе всего добраться, и как то, что, единственное, ему всецело подвластно и всецело ему подчинено.

Симптом незрячести нарастает у Гоголя постепенно.

Первое путевое письмо, написанное Жуковскому (Гамбург, 28.06.1836) еще полно предотъездных треволнений (связанных с финансовым обеспечением путешествия), а также питерских тем и реалий, из-под которых, как из-под глыб, писатель должен выбраться этим самым отъездом, для того чтобы освободить свою голову для главного дела — написания главной русской книги «Мертвые души».

(В этом смысле показательно участие, которое он принимает, судя по письмам, в том числе и тому же Жуковскому, в судьбе художника А. А. Иванова, писавшего тогда многолетнее «Явление Христа народу», главную русскую картину; таковы, по всей видимости, и были понятия и принципы той богатырской эпохи, что обрушилась и тем порушила своих детей.)

Второе письмо, сестрам (Ахен, 17.07.1836), как и пара последующих за ним других, переполнено путевыми заметками и замечаниями (в нем есть даже рисунки с изображением особенностей немецкой городской и готической архитектуры), разжеванными Гоголем в стиле, напоминающем детские книги «для самых маленьких», хотя и выполненными в фирменном гоголевском стиле с вниманием к петляющему и избыточно дотошному до деталей синтаксису:

«Знаете ли вы, что такое пароход? Но нет, вы не знаете, что такое пароход, потому что он, кажется, никогда не прогуливался под вашими окнами. Это корабль, который беспрестанно дымится и запачкан, как трубочист, но зато идет гораздо скорее, нежели обыкновенный корабль. Я думаю, вам показалось бы очень странным ехать на корабле. Вообразите, что кругом вас одно море, — море, и больше ничего нет. Вы, верно бы, соскучились, но у нас было очень большое общество, дам было чрезвычайно много, и многие страшно боялись воды, одна из них, m-m Барант, жена французского посланника, просто кричала, когда сделалась буря…»