Невская битва

—   Придуряется! — хмыкнул боярин Роман. — Ну что? Будем бить?

—   А бейте, — махнул рукой я. — Все равно, как я вижу, не жить мне. Хотя и не знаю, какое такое непо­требство мог я намедни исполнить, за которое теперь столь суровый суд терплю.

—   Не знаешь? — удивился князь Александр. — А как топором своим стол надвое переломил, по­мнишь?

—   Стол? Надвое? — Лютым морозом вмиг обдало всю мою спину, а во рту вновь пересохло, будто не пил никакого пива нового. — Зачем же это я?

—   А ты всех хотел порубить, — сказал Сбыся. — Кричал, що лучше можешь спеть, чем Ратмирка. Кри­чал, що один всех свиев побьешь, а мы, мол, только можем в сторонке стоять да глядеть. Топор у тебя от­няли, так ты стал лавки и кресла в нас метать, тевтону Гавриле лоб разбил так, что тот рудою залился. Орал:

«Нам тут только тевтонов не хватало!» И сего не по­мнишь, пес?

—   А Ратмир? Ратмир цел? — чуть не плача спро­сил я, мало заботясь о судьбе тевтона Гаврилы.

— Спит он. Не бойся, не вечным сном, — сказал Александр. — Но глаз ты ему все-таки подшиб, собака.

—   А еще кому ущерб от меня получился? — проле­петал я сохлым ртом.

—   Больше особенных ран никому не нанес, но сколько утвари перебил и переломал — несусветно. Что говорить, такой добрый пир испортил! Как теперь извета просить будешь, не знаем, — прикончил меня Роман Болдыжевич.

Солнечное утро вставало над посадничим двором, птицы счастливо пели в поднебесье и на ветвях деревь­ев, все вокруг радовалось новому дню, но все сие было не для меня. А для меня, как в песне Ратмира об Игоре, солнце тьмою путь заступило и щекот соловьиный умер, и небеса не радовались, глядя на такого озорника.

— Что ж, братцы, — промолвил я горестно. — Просить я вас вот о чем буду. Дайте мне мой топор, ся­ду я на коня да и поеду один поперед вас. Нагряну на свеев и буду биться, покуда не свалят они меня да не убьют, проклятого!

Сказал я это ничуть не красуясь и не играя, а от всего сердца, и если бы мне дали топор и коня, я и впрямь во весь дух поскакал бы вборзе туда, на све­ев, и исполнил бы сказанное. Они выслушали меня, помолчали, и Быся сказал с усмешкой:

—    Я сейчас разрыдаюсь, ей-богу!

—    Жалобно молвил, подлец, ничего не ска­жешь, — покачал головой боярин Роман. — Ну что, дадим топор ему, князь Леско?

—    Глупости! — ответил Александр. — Хорошо хоть, что раскаивается. Со всеми вместе пойдет и луч­ше всех со свеями биться будет. Иначе не быть ему больше моим отроком.

—    Вот уж такого наказания я и впрямь не выне­су! — воскликнул я, ибо не мог помыслить себе ника­кой иной службы, чем под крылом у Славича.

В этот миг из дома вышел Ратмир. Под левым гла­зом у него было черно, будто там случилось солнечное затмение. Во мне все вновь помертвело.

—    Ратко! — бросился я к нему навстречу и пал пред ним на колени. — Бей мне оба подглазья! А хо­чешь — так и глаза выбей! Но только прости меня, ду­рака!

—    Эва еще! — сердито сказал Ратмир. — Хороши же мы будем пред свиями — у всих подглазья черные. Извета я тоби не даю. Вот сразимся со свиями, тогда посмотрим.

— Ну хоть так! — радовался столь зыбкому, но все же примирению Ладимир. — Давайте пиво пить, братушки! Ратко, Савва, идите ко столу! Яко хорошо! Да ведь у вас имена у обоих каковы! Наш свети Савва, ве­ликий архиепископ српски, от рождения славянское имя имел Ратько. Обнимитесь, дружи! Не сердитесь друг на друга. Заутра све вместе пойдем бить свеев! Слышите трубен глас? То трубит мой Архангел Гаври­ил. Слышите?

Ратмир ударил меня кулаком в плечо. Больно, но и радостно — стало быть, почти простил. Мы подо­шли к столу и взялись пить вкусное ладожское пиво. Правда, все сели, а я немного поодаль встал, ожидая, что полностью простят и пригласят тоже присесть. Но никто не заметил моего смирения, я выпил два ков­шика пива и отправился исполнять свои службы — надобно было проверить лошадок да все ли на месте. К тому же еще и отец Николай объявился, а уж он-то точно стал бы нам с Ладко припоминать намеднишних девоек. Он только с виду благодушный, а в своем ие­рейском служении вельми строг. Ничего не ска­жешь — хороший батюшка, настоящий.

В голове у меня шумело — и от вчерашнего, и от ут­реннего пива. Хорошо, что я не остался с ними за сто­лом, не то бы незнамо, что опять вышло. Раскаивался я — это так, но в то же время откуда-то из глубин ду­ши опять вставала злость на Ратмира. Ведь что же по­лучалось — я снова оказался зверь и безобразник, а он — чистенький такой, сладкопевец наш. Прижал­ся я своей мордой к лицу любимого Александрова ко­ня и оросил ему переносье похмельными мокрыми слезами:

— Так-то вот, братанич мой Аер! Все-то мы с тобой стараемся, князюшка у нас обихожен, горя не знает, а все равно мы с тобой плохие, а Ратмирка хороший!

Конь заволновался, сочувствуя мне, стал притоп­тывать передними копытами, пригнулся и дружески пожевал на мне край рукава. Потом мотнул башкой своею, ткнув меня мягким своим носом в подбородок, мол, да ладно тебе! Я обнял его за шею, прижался сво­ей человеческой грудью к его конской груди, и мне стало легче.