Невыдуманные рассказы о невероятном

В то утро Докшицер велел мне прийти в Большой театр. Он хотел, чтобы меня послушал Мелик-Пашаев, главный дирижер театра.

Послушал. Восторгался. Пошел к директору. Потом шептался о чем-то с Докшицером. Мне сказал, что сделает все возможное, чтобы я играл в его оркестре. Потом Докшицер спросил меня, почему я не поменял свое имя. Я только посмотрел на него и ничего не ответил. Он понял.

К тому времени я жил у валторниста чуть больше двух недель. Забыл сказать, что уже на третий день после приезда в Москву произошло самое главное событие в моей жизни. Я познакомился с замечательной девушкой. Буквально с первого такта у нас пошло "крещендо". А сейчас уже было три форте. Но что самое удивительное, ее, москвичку, совсем не интересовало мое устройство ни в консерватории, ни в Большом театре, ни в Москве, ни вообще в Советском Союзе.

Она была вторым человеком, который говорил точно так же, как Шимон из нашего местечка. Помните, мы встретились в Тегеране? Она напомнила мне, что я – гражданин Польши и мы можем уехать. Конечно, не в Польшу, а в Палестину. Но главное – вырваться из Советского Союза. Мне лично такая мысль никогда не приходила в голову. Однако постепенно я начал думать так, как думала Люба.

И когда утром Мелик-Пашаев что-то шептал Докшицеру, я понял, о чем идет речь. Директор театра не хочет принять еще одного еврея. Докшицер, правда, сказал, что мне мешает отсутствие диплома. Но я уже знал, что у темы есть вариации и совсем не обязательно сказать "пошел вон, жидовская морда!", когда тебе указывают на дверь.

Мы распрощались с Докшицером, как друзья. Я сказал ему, что собираюсь уехать в Палестину, что, как считает Люба, все евреи должны жить вместе в своем государстве. Он посмотрел на меня и по-своему отреагировал "на всех евреев вместе".

Он сказал: "Никто не говорил, что один хороший музыкант хочет помочь другому хорошему музыканту. Говорили, что один еврей тащит другого". Так он сказал. Не одобрил, не осудил.

Ну вот. Надеюсь, сейчас вы не станете убеждать меня в том, что первая труба мира, Тимофей Докшицер, русский, или папуас, или еще какой-нибудь француз.

– Не буду. А дальше?

– Что дальше?

– Дальше. Что случилось с вами?

– Это, как говорится, целая Одиссея. Не стану морочить вам голову рассказом о том, как мы с Любой намучились, пока выехали из Союза, пока выбрались из Польши. Как мы мыкались в Германии, потому что англичане не давали разрешение на въезд в Палестину. В Германии нас было уже трое. У нас родился сын. Труба нас почти не кормила. Здесь больше пригодилась моя профессия часового мастера.

Как только провозгласили государство Израиль, мы на одном из первых легальных пароходов приехали в Хайфу. Не успели мы стать на нашу землю, как я пошел на фронт. В бою под Латруном был ранен пулей в правую руку. Но, слава Богу, обошлось, и уже через четыре месяца я мог почти свободно владеть всеми тремя пальцами. У меня уже получались шестьдесят четвертые.

Моей игрой восхищались. Говорили, что я большой музыкант. Но труба, как вы понимаете, не рояль и даже не виолончель. Публику еще не приучили слушать соло на трубе. Может быть, потому, что солисты очень редки? Труба – это инструмент в оркестре. А в существовавших оркестрах было вполне достаточно своих трубачей.

И снова я занялся часами. Все меньше ремонтировал. Все больше продавал. Постепенно начал ювелирные работы. Родилась дочь. Надо было кормить семью. Так оно…

– И вы забросили музыку?

– Кто вам сказал? Вы забыли, где вы меня встретили.

– Я понимаю. Но вы не стали трубачом?

– Я был трубачом. Был. Послушайте, вы хотели купить пластинку Докшицера. Пойдемте ко мне. Я живу тут рядом. В двух шагах. Я вас даже не спрашиваю, какую именно пластинку вы хотели купить. В Израиле можно достать Докшицера, только если вы закажете. Пойдемте. Вы не пожалеете.

Действительно, он жил рядом с площадью. Бульвар, по которому мы шли к его дому, был "оккупирован" детьми – от младенцев в колясках до подростков. У самого дома к Хаиму бросился этакий сбитый крепыш лет восьми, который мог бы послужить моделью ангелочка для художников итальянского Ренессанса. У самой необыкновенной красавицы не могло быть более прекрасных черных глаз. Хаим поцеловал крепыша и сказал:

– Знакомьтесь, мой внук Хаим, будущий выдающийся трубач. У него губы моего дедушки Хаима и мои. Он уже сейчас берет верхнее соль.

Хаим-младший вскинул ресницы, подобные которым не может купить даже голливудская дива, и улыбнулся. Солнце засияло в тень бульвара.

– Вы говорите, я не стал трубачом. У меня биография не получилась. Хотя, кто знает? Я в Израиле. И мой внук Хаим будет выдающимся израильским трубачом. Не клезмером. Не музыкантом, которому для карьеры придется изменить отличное имя Хаим, жизнь, на какое-нибудь Ефим или Вивьен. Хаим! Что может быть лучше этого!

– Откуда у него такие глаза и цвет кожи?