Невзгоды по наследству

Мишка осмотрелся. Он впервые видел помещение баталерки. Оно было узкое и длинное. До самого потолка с обеих сторон располагались рундуки – выдвижные ящики для хранения обмундирования курсантов. На каждом рундуке была наклеена табличка с фамилией его обладателя. В конце баталерки виднелась еще одна дверь. Куда она вела и что находилось за ней – Мишке было неведомо. Возможно, там сейчас находились сожжённые им ботинки. Посторонним лицам находиться здесь не полагалось. На входе в баталерку имелась вторая дверь с небольшим окошком. Через него баталер из числа курсантов выдавал и принимал личные вещи сослуживцев. Заведовал всем этим хозяйством главный старшина Ольшанский. Вообще-то, должность старшины учебной роты была для военнослужащих сверхсрочной службы, но для Ольшанского руководство роты сделало исключение. Помещение было чистым и уютным.

– Ну, вот, закончил, – радостным голосом сообщил Ольшанский и отложил замысловатый чертёж в сторону. Карандаш остался у него в руке. Несколько секунд он смотрел пристально в лицо Мишки, словно соображая, как же ему поступить с проштрафившимся курсантом. Потом, расплывшись в улыбке, произнёс:

– Что братишка, погорел?

Слово «погорел» имело двойной смысл. Можно было трактовать его как «влип в неприятную историю», а можно было понимать, что обуглился вместе с ботинками. Возможно, вопрос старшины подразумевал и то, и другое одновременно. Да и какая теперь разница? Он сжёг ботинки сослуживцев, и сердце его теперь горит синим пламенем от стыда и обиды, принимая такой же безобразный вид, как скрючившийся ботинок.

– Окунулся в дерьмо, товарищ главстаршина, по самую маковку, – тихо проговорил Мишка и опустил глаза.

– Похвально, что осознал.

– Я возмещу, честное слово! Всю стоимость ущерба возмещу! – горячо заговорил Мишка, впившись взглядом в лицо Ольшанского. – Только дайте мне время. Не могу я писать письмо родителям, поверьте. Это будет не просто позор для меня, а клеймо отцовского презрения на всю оставшуюся жизнь. Он же у меня такой…такой… – Мишка хотел с исключительной точностью охарактеризовать своего отца, но споткнулся, не сумев подобрать подходящих слов.

– В общем, если он узнает о моём проколе – я не смогу смотреть ему в глаза, – продолжил он обречённо после некоторой заминки. – Муки совести не позволят мне этого. Когда батя давал напутствие в день отправки на службу, я поклялся себе: жилы порву, если потребуется, лбом буду стучаться в переборки корабля, но не посрамлю фамилию отца. Домой вернусь со всеми знаками воинской доблести, которые только могут быть у военного моряка. Батя будет гордиться мною также, как он гордится своими предками.

– А кто твои предки? – поинтересовался Ольшанский.

– Они были сплавщиками, известными на всю округу лоцманами. Перевозили по реке железную руду для металлургического завода.

– Ишь ты, – одобрительно отозвался старшина. – Читал я про уральские заводы, про Демидова, про графов Голицына и Строганова.

– Вот-вот, – оживился Мишка. – Отец сказывал, что приказчики графа Голицына лично приезжали за моим прадедом перед началом весенней кампании.

– Для чего?

– Торговались по сумме подряда. Прадед знал себе цену и не ставил себя в один ряд с теми горе-лоцманами, которые запросто могли разбить барку о скалы. Он лучше всех знал русло реки и её нравы, виртуозно вёл судно строго по фарватеру, поэтому его барка ни разу не села на мель, не разбилась о скалы. По его вине не случалось убытков. Приказчики ценили мастерство моего прадеда.

Мишка чуть было не ударился дальше в повествование о сплаве по сноровистой реке и готов был рассказать всё, что слышал от отца.       Ольшанский слушал его с неподдельным интересом и не перебивал. У Мишки в какой-то момент сложилось ложное впечатление, будто старшина и пригласил-то его к себе лишь для того, чтобы узнать подробности мастерства сплавщиков. Старшина уже не казался ему грозным великаном, жаждущим жестоко покарать салагу за провинность. Они сидели друг против друга и вели разговор на равных, словно оба были курсантами и делились воспоминаниями о покинутых родных местах, о семье и друзьях.

Неожиданно карандаш, который Ольшанский вертел в руке, выскользнул из пальцев и упал на пол. Старшина наклонился, чтобы его поднять, и тут перед глазами Мишки предстала форменка, которая висела на спинке стула, заслоняемая до этого момента широкой спиной хозяина. В глаза бросились две широких полоски нового золотистого галуна на погончиках. Мишка будто протрезвел, в один миг вернувшись в реальность положения. Желание рассказывать о прадеде, барках и шитиках пропало напрочь.

– Ты чего замолчал? – спросил Ольшанский, выпрямившись на стуле и вновь заслонив спиной сверкавшие полоски галуна.

– Вы ведь, товарищ главстаршина, не для того вызвали меня к себе после отбоя, чтобы послушать байки о сплавщиках, – Мишка снова потупил свой взор.

– Верно, не для того. Но будет совсем не лишним узнать в какой семье ты воспитывался, и что от тебя можно ожидать в будущем.

Мишка насупился и молчал, словно воды в рот набрал.