NEW-AGE – Эпоха тотального террора

–Даже так! – удивился Гедеон. – Ты так говоришь, будто мы не указ обсуждаем, а создание машины времени. Чем же так все это ново? Насколько я понимаю, закон этот, наоборот, разрешает государству свою руку запускать в дела личные – интимные, сугубо совестные. Так почему же указик этот новьём пахнет и почему он так тебя вдохновляет?

–Так тем и вдохновляет, что общество становится при нём совсем другим – у него появляется смысл, цель. Такими методами кардинальными мы низвергнем всю грязь, все нечистоты из человека. Понимаешь, что теперь государство наше не просто будет порицать весь тот ужас и смрад, что происходит в обществе, но и будет против него законно бороться.

– Вот именно этого я и боюсь, – опустив свой взгляд в пол, сказал Гедеон.

– Чего боишься то? Против пороков идём, против разврата, содомии. Да разве можно ли говорить о прогрессе, о космосе, когда духовно деградируешь? Стремиться нужно к свету, а не наоборот, – Ольсон воодушевленно говорил, а потом достал из кармана смартфон,– вот смотри: заходишь в интернет и не найдешь сейчас в нём никакого зла, ни нечисти порнографической, ни сайтов для всяких там негодяев – извращенцев. А всё это благодаря вовремя предпринятым мерам ««МинИнфо»». А что раньше? С молодого возраста сознание людей отравляла всякая дьявольская зараза, – Ольсон снова тыкнул в смартфон, – кстати, вот из-за такой вот мерзости люди и вырастали подонками, преступниками и ленивыми жлобами. А ввели тотальный контроль за интернетом – спасли целое поколение. А тогда все твердили об опасности этого шага, ведь по мнению защитников всяких там псевдосвобод, нужно было оставить порождение такого поколения слабых мужчин – онанистов и легкодоступных женщин, которые ходили с открытым задом! Но это же было бы преступлением против всего человечества, а это самое скверное, что может быть.

– Всё в голове твоей прекрасно и прям не жизнь у нас будет, а сказка после очередной реформы. Хотя на самом деле ничего кроме навязывания своей идеологии в этом акте я не вижу. Также не вижу я у нашей власти никакого желания сближаться с народом. Одна только Эпохальная стена чего стоит! Это же какой век, а у нас по-прежнему стоит стена и разделяет город господ от города нищих, маргиналов и прочих…

– Нищих значит, – улыбаясь, перебил Ольсон, – это я нищий? Или маргинал?

– Ты может и не маргинал, но не из господ, и жить в Шайн-сити позволить не можешь. Поэтому пока это стена стоит, она будет олицетворять неравенство и несправедливость.

– Может неравенство и будет, но справедливость тут причём? Там ведь живут люди самой чистой крови, приближенные к цитадели, к самому Верховному Правителю. Они разве могут быть равны обычным плебеям с окраины?

– Да это всё абсурдно же: чистая кровь, аристократия. Нет в этом справедливости и точка, а возвращаясь к этому закону, скажу, что теперь будут судить за промискуитет, гомосексуализм и прочий разврат. И хоть мне эта нечисть противна, но я уверен, что не получат много преступники. Да, арестуют их ненадолго, а потом выпустят, только уже лояльными режиму государственному. Выйдут они и будут исступленно целовать плакат Правителя и петь ему оды.

– Домыслы это твои, – возразил Ольсон, скривив лицо, – будут бояться, а значит, не будут совершать своих деяний. Это и есть закон! А если и будут совершать, то не станут везде об этом болтать, то есть призывать других не смогут. В общем, хватит уже словоблудием заниматься. Что будет – то будет.

Ольсон встал и пошёл к барной стойке, там он попросил у старика Сандерса две кружки пива.

В это время оставшаяся часть людей у стойки бурно обсуждала новость о поимке Хезли, а другая сидела за столами и тоже о чем-то разговаривала; среди них, как то сбоку с потерянным видом сидел и Мелоун. Старик Сандерс что-то подпевая себе под нос, ловко справлялся с пивными кранами, а Ольсон в это время бросил холодный взгляд на унылого Мелоуна, а потом взял кружки с пивом и пошёл к Гедеону.

–Ну, на чем мы там остановились, – сказал Ольсон, передавая кружку Гедеону.

– Слушай Ольсон. Как уже раньше говорил, я выступаю за соблюдение основополагающих прав человека. Мне это ближе по духу. Люблю свободу я и никто, наверное, так её не любит, как люблю её я. Судить меня никто не сможет, потому что люблю её настолько, что готов умереть за неё.

– Ну, вот уж этого не надо, – шутя, сказал Ольсон.

– Так вот. Вмешательство нашего уважаемого государства в дела сугубо совестные нарушают такой принцип, который нарушать нельзя – принцип свободы совести. И дух выбора, который может сделать человек от этого пропадает.

– Ты говорил ведь, что веришь в Бога?

Гедеон от неожиданности услышать данный вопрос оцепенел, и на лице его ясно появилась гримаса удивления. Он спросил:

– Ну да, а это тут причём?

– Так веришь или нет? Говори прямо.