Незабудка

Туман опасно рассеялся, хорошо, что в это время на переднем крае никто покоя не возмутил. Телефонист, которому не довелось стать электромонтером, благополучно выбрался из низинки и прошагал обратно вдоль столбов.

Когда Незабудка вернулась из девятой роты и узнала о предутренней прогулке Тальянова, она развела забинтованными руками и ужасно расстроилась. Выходит, только потому, что ее не оказалось рядом и некому было отговорить Павла от опасной затеи, он шлялся вдоль столбов черт знает куда, на кулички, которые просматриваются и простреливаются противником.

Он принялся объяснять — ему очень хотелось, чтобы она, когда вернется, тоже посидела при электрическом свете. Она рассердилась еще сильнее. Не нужен ей такой свет, от которого у нее темно в глазах! И как он смеет придумывать ей дурацкие капризы, из-за которых по-пустому играет жизнью!

В сердцах она наговорила ему немало резкостей. Он не обиделся, потому что чувствовал вину за собой. Но ей стало стыдно своей невыдержанности.

— Надо было мне тогда к летчикам перелететь, — притворно вздохнула Незабудка. — Когда я того симпатичного парня «потушила»…

— Думаешь, у них там в авиации ухарей-лихачей нет? — рассмеялся Тальянов.

— Если там и водятся пижоны, так они в небе свой дешевый характер показывают. А по земле ходят, как все смертные. И вообще летчик — не чета какому-нибудь телефонисту или линейному надсмотрщику. Взять хотя бы летный паек номер пять — намного сытнее и аппетитнее. А самое главное — форма мне пошла бы, хорошо знаю, что пошла бы. Под цвет моих глаз. И петлицы голубые, и погоны, и кант…

— Ну знаешь, бросить молодого мужа, который признал свои ошибки и уже раскаялся, только из-за голубого канта на пилотке и на галифе…

Теперь уже рассмеялись оба: Тальянов чуть заискивающе, а Незабудка чуть снисходительно; она еще не простила его.

— Ты же знаешь, я вспыльчивая, — сказала Незабудка тоном оправдания. — У нас тут поляк завелся в девятой роте. Все командуют «Огонь!», а он по-своему — «Огня!». Поляк тоже от моего характера пострадал и сказал: «В горонцей воде компа́на»… Это у них поговорка такая. Про вспыльчивых.

— Похоже, тебя не в горячей воде купали, а крутым кипятком ошпарили, — добродушно сказал Тальянов.

— Сперва ошпарили, потом сама обожглась, — невесело усмехнулась она.

Ему сильно досталось от Незабудки, но он понимал, чем вызваны ее волнение, резкость. Хуже, если бы она безразлично отнеслась к его похождениям на рассвете.

И все-таки было в ее тревоге что-то невысказанное вслух, а может быть, ему просто почудилось…

7

— Знаешь, Павлуша, раньше я больше боялась за тебя, чем за себя. А сейчас все переменилось. Новый страх пришел ко мне…

— Хорошо, что стала осторожничать. Тем более теперь, когда война на исходе и, можно считать, нам осталось с тобой…

— Тут совсем иная причина, — мягко перебила Незабудка. — Дело в том, Павлуша, что… — Она улыбнулась так, будто говорила с ребенком, которому приходится объяснять нечто трудно доступное его пониманию. — Я потому стала трусихой, что… Нас теперь, Павлуша, не двое в этом подвале, а трое.

Она лежала, закинув забинтованные руки за голову, и глядела в бетонный потолок, а он сидел возле нее и разбирал автомат. На днях ударили сильные морозы, и он, по совету Акима Акимовича, решил сменить смазку; что ни говорите, а по такой погоде веретенное масло все-таки надежнее.

Руки были в «веретенке», он не мог ее обнять, а только опустился перед Незабудкой на колени, счастливо засмеялся, а потом сказал:

— Я об этом не умом, а сердцем догадался.

— Как же это?

— Люблю тебя теперь вдвое сильнее прежнего. Хотя, видит бог, что я и раньше…

— Да, теперь нас трое, — она вздохнула. — Может, война скоро сдохнет? И мы втроем домой вернемся?

— На быструю капитуляцию надежда слабая. Я подам новый рапорт на имя Дородных. Чтобы откомандировали тебя с передовой…

— Сочиним вместе, — перебила Незабудка. — А подам рапорт сама. Мне за твою спину прятаться негоже. Хочу сама отвечать за себя.

— Может, тебя в медсанбат переведут. Там все-таки поспокойнее…

— Только не в медсанбат, — возразила она решительно.

— Ну, тогда в полевой госпиталь, пока такие бои… А еще лучше угадать тебе в Каунас, в СЭГ номер двести девяносто.

— Не забыть бы, как тот фольварк называется, где мы навсегда встретились и где нас каморка приютила.

— Гроссберхенсдорф. Я тогда часто с картой сверялся. Запомнишь?

— Как же я забуду? Гроссберхенсдорф. Там наш сынок жизнь нашел.

— Почему это непременно сынок? А если дочка? Мы бы ее тогда Катеринкой назвали, в честь моей матери.

— А я уверена, сынок у нас будет. И назовем его тоже Павлушей. Ну вот, сразу нос задрал. — Она засмеялась про себя. — Да вовсе не в честь папаши. Он уже три месяца с лишним не подозревает о нашем существовании. А в честь моего деда Павла Лаврентьевича… И почему это называется — «быть в интересном положении»? Я вот теперь в самом счастливом положении!

Она лежала неподвижно, внимая себе и по-новому прислушиваясь к каждому разрыву снаряда, к каждому выстрелу пушки, стоящей в засаде, неподалеку от их убежища.