Незабудки

Я сражался с ними как мог, отстаивая свое внутреннее пространство. И если говорить честно, в общем я выучил не больше десяти процентов того, что учили другие. Но зато знал, что мне нужно от жизни.

А они, корпя над теоремой Пифагора или французскими временами, так и остались школярами, старавшимися лишь для отметок.

Кто из нас окажется прав в своем взгляде на школу?

Это покажет жизнь: восемнадцать лет слишком короткий срок для выводов.

И, честно говоря, многие из моих бывших одноклассников уже имеют специальность.

Но какие это специальности? Неквалифицированные должности вроде официантов, секретарей и прочей мелкой сошки, об которую каждый проходящий вытирает ноги. Так им помогло образование.

А я, пусть и не достиг еще ничего конкретного, но видел высокую цель.

15

Из всех школьных предметов я любил только историю.

Она казалась интересной.

Причем страдал я не обычным среди моих тупоголовых сверстников увлечением сильной исторической личностью: Наполеоном, Петром 1 или Фридрихом Великим.

В истории меня привлекала сама история.

Жестокая, непрекращающаяся борьба всех против всех.

Не имеющая закономерностей, не подчиняющаяся законам и плюющая на ханжескую мораль.

Борьба без правил.

Борьба, основанная на вероломстве, убийстве отцов сыновьями и мужей неверными женами. Всемирный хаос, сознанием которого я упивался.

Любопытно, что даже этот замечательный предмет в школе подавался так, будто в дохристианские эпохи истории не существовало вообще.

Но она была, я это знаю.

Я не сомневался, что вообще античность была куда лучше нынешних времен, поскольку не знала ни христианства, ни сифилиса.

Были древние греки с золотым руном, были нибелунги и дикие полчища монголов…

Изучая историю разных народов, я подмечал национальные особенности.

И пытался сопоставить себя с ними.

Мне казалось диким сравнивать судьбу каких-нибудь лакированных обезьян вроде эфиопов — которые, кажется, до сих пор живут, имея верблюдов вместо денег — и мою нацию.

Или Америка… Ее всегда пытались представить как идеал мировой демократии и наилучшего государственного устройства.

Однако я читал про американцев и понимал, что нет более тупых людей. Они никогда не смогут сражаться как герои. Даже как ничтожные ублюдки французы, на несколько десятков лет поднявшиеся на мировой уровень за счет гения Бонапарта.

Но триста спартанцев, сдерживавших натиск во много раз превосходящего врага…

Вот, например, строки античного гекзаметра, говорящие о подвиге воинов, выполнивших долг перед Родиной:

«Путник! Пойди и скажи нашим гражданам в Лакедемоне,

Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли!»

Это была История с большой буквы.

Однако больше всего меня привлекала история Древнего Рима. Эта империя стала моим любимым периодом человечества.

Мне нравилось в римлянах абсолютно все. И простота их государственного устройства. И вышколенная идеальность армии. Завоевавшей полмира и бывшей в состоянии завоевать его остаток, если бы придурки императоры побольше заботились о делах. А поменьше о своих удовольствиях, которые черпали в разврате.

Даже сама внешняя атрибутика, сами чеканные римские орлы завораживали меня.

Точно, мне стоило родиться в Древнем Риме.

Правда, там было совершенно неразвито изобразительное искусство.

Если не считать вечной, но имеющей ограниченные выразительные возможности энкаустики.

Но в Риме я нашел бы себе иное применение…

16

Сколько себя помню при жизни отца, он все время талдычил, что я должен стать образованным человеком.

Что он понимал под этим словом, я представляю с трудом. Ведь сам он, «выбившись в люди», образования не получил. Разве что выучился читать, писать, считать и разбирать бумаги.

Меня он прочил в чиновники.

В кого прочила меня мама, я не осмелюсь предположить.

Она была настолько тиха, что идеалом для нее наверняка служил какой-нибудь библиотекарь.

Куда и как собирался отправить меня отец за образованием, я не знал.

Думаю, что прежде всего он бы пожелал, чтоб я закончил школу и получил аттестат.

Но в школе мои дела шли все хуже и хуже.

Чем больше я постигал самого себя и свое будущее в искусстве, тем труднее становилось насиловать волю, чтобы получать положительные отметки.

Учителя меня не любили.

Эти старые обезьяны понимали, что я умнее их.

Не в смысле образованности, конечно.

Ведь я был ни в зуб ногой в их предметах.

Но глядя в ненавистные рожи, я точно знал, о чем они думают и что скажут в следующую секунду.

А они, тупо всматриваясь в мои большие голубые глаза, не могли ведать, что творится в моей душе. Как ни пытались, не могли проникнуть за перегородку, поставленную мною перед моим внутренним миром.

Кроме того…

Кроме того, несмотря на полное отсутствие каких-либо провокаций с моей стороны, они подспудно подозревали во мне опасную мощь публичного слова. И они наверняка боялись меня, зная эту мою способность. И постоянно ожидали от меня какой-нибудь гадости.

Словно я собирался подбить учеников на бунт.

Они не знали, что у меня даже в мыслях не было ничего подобного.